Марк Тарловский - Золотая лодка Страница 4

Потом я прочитал о грабителях царских усыпальниц, в которых хоронили фараонов. И я начал проникать в царские усыпальницы. Я подкупал сторожей и рыл подкопы. Я грабил в одиночестве. И всякий раз спасался от казни, бежав в Сирию.

Но самое удивительное произошло уже в девятнадцатом веке, когда в одной из гробниц на тонком слое песка, покрывавшем пол, ученый обнаружил отпечатки босых ног работников, которые устанавливали гроб три тысячи двести тридцать лет назад…

Груды песка окружали меня. Внизу, между ними, чернело отверстие входа.

Необыкновенно тихо было в гробнице. Там было тихо, когда восставали рабы; там было тихо, когда шумел, разливаясь, могучий Нил, и, когда Египет покорили персы, там было так же тихо…

Теперь мне ясно, кем я буду. Я буду ученым.

Необычайные открытия ждут меня впереди, я буду великим ученым. С самого раннего возраста стали проявляться мои удивительные способности. Детские игры мне быстро надоедали, зато удивительно легко давались языки. Все удивлялись.

Схватив листок бумаги, я нарисовал крючок. Если откроется, что означает этот иероглиф, станет понятен и весь неизвестный алфавит. Но что же он означает, что? Я потер лоб и прищурился… Может быть, «к»?.. Нет, не «к»…

«О»? Не похоже.

Идут дни, годы…

А может быть… Страшная слабость охватывает меня, мое сердце чуть не разорвалось… Да это же… «с». «С»!

Я выскочил из-за стола и с криком: «Теперь я добился!» — упал на диван.

— Садись, Гарин, пять. Ты хорошо выучил урок.

Елена Сергеевна протягивает мне дневник и кивает, солнечный зайчик рассыпается в ее волосах. Я беру дневник, как подарок, и иду к своей парте. Усевшись, я записываю домашнее задание и, старательно промакнув, прячу дневник в портфель. И все ребята тоже заполняют дневники и застегивают портфели: ботаника — последний урок.

— Ты чего улыбаешься? — спрашивает меня Павлик.

— Кто? Я?..

Домой, домой! Сдвинуты парты, исписаны доски, густой поток голосов скатывается вниз по лестницам, бурлит в раздевалке, у школы: «Пальто, пальто, где пальто?!» Высоко вверх взлетели чьи-то галоши.

— Подожди! — кричит Павлик. — Подожди!..

— Давай, давай! — кричу я.

И Павлик вновь бросается отыскивать фуражку.

— Ну, и вот, — рассказываю я, прожевывая котлету, а мама сидит на стуле и, улыбаясь, слушает. — Ну, и вот… А потом, уже в самом конце, Елена Сергеевна задала такой трудный вопрос, что все даже притихли.

— Притихли? — И мама еще шире улыбается. — Ну, а ты что?

— Я ответил…

В комнате становится тихо, и я скромно посматриваю в сторону. Но тут раздается стук в дверь:

— Витя дома? — Павлик подмигивает мне и машет рукой.

— Пошли в кино, — шепчет, — пошли скорей, на два часа.

Я вопросительно смотрю на маму:

— Можно, я в кино пойду? Павлику разрешили…

— А уроки?

— Но я же быстро, мама, а в четыре приду — все уроки сделаю.

Павлик стоит у дверей и кивает. Я говорю, а он кивает. Он очень хочет, чтобы мне разрешили. А я… я бы все сейчас отдал!..

Мама смотрит задумчиво, и мне нравится, как она смотрит, очень нравится. Когда мама смотрит так, все кончается хорошо.

— А много вам уроков задали? — снова спрашивает она.

— Уроков? Много ли уроков? — Я удивленно и радостно раскрываю глаза и смотрю на Павлика. У Павлика такое лицо, словно нет ничего смешнее этого вопроса. — Да никогда нам так мало не задавали!

— Никогда так мало не задавали, — кивает Павлик.

— А по географии-то, по географии, — смеюсь я, — одна страница.

— А если не сделаете?

— Сделаем! — Взмахнув рукавами, я натягиваю пальто. — Сделаем!

И мы выскакиваем во двор.

— Осторожней, не торопитесь! — кричит вдогонку мама. Мы замедляем шаги и, выбравшись за ворота, как по команде, срываемся с места.

Стараясь не отстать, я то и дело шаркаю ногой: моя правая галоша соскакивает.

— А ты точно знаешь, что это кино идет? — спрашиваю я.

— Конечно, точно.

— А вдруг не на два?

Павлик хочет что-то сказать, останавливается, крутит головой.

— На два, на два, — говорит он, отдышавшись.

Бежим дальше. Галошу я держу в руках. Хороший все-таки день сегодня… Нет, наверное, мы опоздаем в кино… наверное, не успеем: не может быть, чтобы все так хорошо получилось, это слишком хорошо.

Заворачиваем за угол — на больших серых часах дернулась стрелка: без пятнадцати два. Успели. Наверное, билеты кончились. И как это я раньше не подумал?..

Есть! Вбегаем в фойе. Налево розовый зал, направо — голубой. Бежим в голубой. Пятый ряд, третье и четвертое место. Усаживаемся. Ух, жарко!.. Снимем пальто? Снимем. Снимаем пальто, усаживаемся.

— Давай твое пальто, — говорю Павлику, — я оба подержу.

— Да нет, — говорит Павлик, — давай я.

— Да мне не тяжело!

— И мне не тяжело…

Хлопают стулья, зал быстро наполняется: шляпы, фуражки, платки. И мне даже жалко маму: сидит себе там в комнате, убирает, а по радио, конечно, что-нибудь тоскливое передают. Скучно.

— Смотри, — толкает Павлик, — Колька Рябов…

И правда Колька, в первом ряду уселся, головой вертит. А вон и Чернов с Соловьевым… Да тут полкласса!

— Васька, Колька! — кричим мы и размахиваем фуражками.

Увидели, смеются… Ах, хорошо!.. Началось… Тихо, тихо!

«Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…» Гражданская война, Петроград, идут солдаты. Перепоясанные лентами патронов, в черных бескозырках, бегут матросы… Строчит пулемет… падают, встают… белогвардейцы наступают… Победа или смерть!

Белые ведут красных на расстрел. Все наши в разорванных рубашках, со связанными руками, забрызганы кровью. Они идут к высокому обрыву, осталось совсем немного, спасенья нет, и они начинают петь.

Но вот далеко из-за леса взвилось облачко пыли, и на пригорок вылетел всадник, за ним второй, третий, и вот уже целый отряд несется по полю, и поле несется ему навстречу. Да что там отряд — лавина, все кругом покрыто мчащимися всадниками. Наши, наши! Это красная конница!

И тут заиграла такая музыка, такая музыка, что кажется, будто и мы, все мы сидящие в зале, скачем на помощь пленным. Вон красные звезды — это наши звезды, это красная конница! Скорее, скорее, скорее!..

И зал зашумел, заскрипел, задвигался.

А конница мчится по полю, потом через речку и на гору и с горы… А пленных уже подводят к обрыву… Скорей, ну скорей же! Последний поворот, и, блеснув саблями, отряд вырывается к самому обрыву. И тут в зале началось!.. Ребята стали вскакивать, хлопать, кричать, а наши пленные уже бьются вместе с конницей, и все ребята кричат: «Ура-а!..»

Вспыхнул свет, и, с трудом отрываясь от стульев, все потянулись к выходу. Какие-то мальчишки размахивали руками и, тормоша, перебивая друг друга, все время повторяли: «А помнишь… А помнишь?!»

Пахнуло ветром, прогремел грузовик.

— Покупайте пирожки! — кричала женщина в белом халате. — Покупайте пирожки!

— Ура-а! — вдруг донеслось издалека. Это кричали ребята в розовом зале.

— Эй, эй, подождите!

Мы обернулись — наши ребята.

— Ну как, понравилось? А в конце-то, в конце!..

— Здорово! — причмокивал Петька Харлашкин, двоечник.

Он сегодня уже два раза смотрел эту картину, и оба раза без билета.

Издали, в самом конце улицы, виднелся большой сквер. Железный узор изгороди окаймлял его с четырех сторон, посреди широкой площадки стоял обмелевший фонтан.

— В футбол сыграем? — предложил Петька. — Вы идите в сквер, а я мяч притащу.

«Домой надо идти, а то опоздаю…» — подумал я и поплелся вместе со всеми.

Воротами у нас были высокие, густые каштаны; ветер раскачивал их ветви, и, с плеском пробиваясь сквозь листья, тяжелой дробью сыпались сверху зеленые, в иглах ядра. От сильного удара их толстая кожура лопалась, и сквозь раскрывшиеся створки, обведенный коричневым глянцем, глядел беловатый зрачок каштана.

Мы побросали пальто в траву, на каштаны, Петька свистнул, и игра началась. Я откинул мяч Сережке, Сережка мне, я ему, он мне, Петька за мной… Я остановился, бац по мячу — прямо Петьке в лоб, а от него — в ворота.

— Гол, гол! — закричали мы.

— Не считать! — орал Петька, держась за лоб. — Не считать! Штрафной!

Подхватив мяч, Чернов помчался к нашим воротам.

— Сашка, пас, пас! — кричал ему Петька. — Пас, дурак, пас…

Чернов наступил на мяч и свалился. А мы снова гол забили.

— Два — ноль, два — ноль! — И мы с Сережкой обнялись и пожали друг другу руки.

— Ноль — ноль! — заорал Петька. — Наши ворота шире.

Красный и всклокоченный, с грязным пятном на лбу, он принялся измерять ворота: свои — маленькими шажками, наши — большими.

— Это мы еще посмотрим…

— Посмотрим, посмотрим! — подбоченясь, сплевывал Чернов.