Лидия Чарская - Том 20. Дом шалунов Страница 4

Так и порешили.

Миколка поселился у Михея в избе, стал пасти баранов и овечек. Михей был злой мужик и частенько колотил Миколку за всякий пустяк. Ребятишки не любили Миколку. Они чувствовали, что он особенный какой-то был, гордый, серьезный, не лгал никогда, не бранился — им не чета. Миколка тоже не любил ребятишек. Любил он только свое стадо, Кудлашку мохнатую, любил поднебесную высь голубую, лесную чащу любил. Радостно и любо ему было лежать так одному на зеленом мху, на мягкой мураве. Колокольчики овец звучат так серебристо и красиво. В лесу медом пахнет, диким левкоем, смолой. Птицы поют. Приветливо, звонко. Под этот звон, под это пение чудится странное что-то Миколке. Всегда одно и то же чудится, постоянно все одна и та же картина представляется ему: будто лежит он в белой мягкой постельке, будто пуховые перинки под ним, а голубое стеганое одеяльце его накрывает. И откуда взялись только перинка эта и это одеяльце? Где он, деревенский парнишка, мог видеть все это? Но не только перинка да одеяльце чудились Миколке. Словно в облаке, тихо, неслышно приближается к нему женщина, молодая, прекрасная, с темными ласковыми глазами, с руками мягкими и нежными, гораздо более нежными, нежели шерсть на спине его Белянки. Женщина эта склоняется над ним, гладит его волосы, целует его глаза, щеки и тихо поет.

И голос у нее нежный-нежный. "Должно быть, у ангелов Божиих на небе бывают такие голоса!" — думается Миколке, и сладко-сладко становится у него на душе. Кто эта женщина, которую он часто видит, точно во сне, Миколка не знает. Но он чувствует какую-то особенную радость, когда она является в его мечтах. Иногда ему кажется, что он когда-то, давно-давно, бывал с нею постоянно и что она все время ласкала, лелеяла его и пела ему ту же сладкую песню:

Утро синеет лучистоеВ пышном уборе своем,Солнце встает золотистоеТам, за зеленым холмом.Небо безбрежное, ясноеСветится там высоко,Но и во время ненастноеВ сердце светло и легко!Ты — мое солнышко жаркое,Ты — мой серебряный луч,Утро весеннее яркое,Ясное утро без туч.Мальчик мой, крошка прелестная,О, как люблю тебя я!Пташка моя поднебесная,Радость, утеха моя!

— Милый мой, хороший мой, родной мой мальчик! — шепчет светлая женщина, лаская золотистые волосы маленького пастушонка.

И сердце мальчика наполняется сладкой тоской, глаза невольно закрываются. Тихий сон сковывает его.

— Бэ-бэ-бэ-бэ! — отчаянным блеянием пронеслось по лесу. — Бэ-бэ-бэ-бэ!

— Гам-гам! — залилась Кудлашка.

— Что это? — Миколка открыл глаза. Сердце так и упало. Холодный пот проступил на лбу. — Господи, помилуй!

Огромный волк стоял, оскалив зубы, в каких-нибудь десяти шагах от него, как бы выжидая чего-то. И вдруг бросился на ближайшую овцу. Новое отчаянное блеяние пронеслось по лесу, и страшный хищник, повалив свою жертву, впился в нее зубами…

Миколка был уже на ногах. Ни светлого виденья, ни чарующей песенки как не бывало. Все исчезло из его мыслей. Страшный серый хищник и несчастная овечка, еще бившаяся в зубах волка предсмертными судорогами, поглотили теперь все внимание маленького пастушонка. Миколка преобразился. Задыхающийся, не помня себя, он рванулся прямо к волку.

— Го-го-го-го! — дико закричал он и замахал на волка уцелевшим в его руках суком.

В тот же миг с воем подскочила к волку и Кудлашка. Ее шерсть топорщилась, глаза горели. Она рвалась к волку. Волк взвыл и, нехотя оставив добычу, стал красться обратно, мимо Миколки, в чащу. Оскалившись, он полз по земле. Глаза хищника горели зеленым огнем. Вот он в двух шагах от мальчика и как будто готовится броситься на него, но неожиданно Кудлашка прыгнула на спину волка и зубами схватила его за шею. Миколка очутился подле них. Он бесстрашно нагнулся и изо всех сил крикнул, чуть ли не в самое ухо волку:

— Го-го-го-го-го!

Волк подскочил, как очумелый, постоял на месте, ничего не понимая, и кинулся в чащу. К месту схватки подоспели крестьяне из деревни.

Глава 3

— Что случилось? Чего орал, точно кто резал тебя? — накинулись на Миколку мужики. — Ну, говори же?!

Но Миколка молчал. Перед ним лежала мертвая овца. Кровь лилась из ее перегрызенного горла. Миколка присел подле овечки и нежно гладил ее липкую от крови шерсть. Кудлашка уселась тут же. Она, казалось, сочувствовала горю своего хозяина и тоже печально смотрела на мертвую овцу, изредка лишь оглашая воздух лаем.

Сильный удар по спине заставил Миколку вскочить на ноги. Перед ним стоял дядя Михей, рыжий, рябой, с торчащими щетинистыми усами, со злыми, бегающими глазками. Лицо дяди Михея было перекошено от злости. Он зашипел на Миколку и, больно дергая его за уши, произнес:

— Ты что же это, скверный парнишка, наделал, а? Волку овцу задрать позволил, а? Чай, по сторонам зевал, а? Вот постой ты у меня! Давно у меня руки о тебя чешутся. Отдеру я тебя, как Сидорову козу. Будешь ты меня помнить долго.

— И впрямь, дядя Михей, стоит проучить парнишку, — согласились остальные мужики, сердито поглядывая на Миколку, — а то глядь-ко, как твою овцу-то волк испортил!

— Как мою овцу? — так и подпрыгнул Михей, и закричал: — Ах, ты негодный! Ах, ты разбойник! Ах, ты душегуб этакий! И впрямь мою Кудрявку волк задрал. Ну, ладно же, постой ты у меня!

Михей схватил Миколку подмышку и потащил его к опушке. Он бросил мальчика на землю, потом приволок его к дереву и, распоясавшись, стал привязывать снятым поясом Миколку к толстому стволу старого дуба. Мальчик не давался. Михей стал сзывать на подмогу других крестьян. Но тут Миколка изловчился, изо всех сил оттолкнул Михея от себя и помчался в лесную чащу.

— Держи! Лови его! Убег парнишка, держи его, ребята! — вопил Михей. За деревьями крестьянам не видно было, куда побежал мальчик. Только треск сухих веток разносился по лесу да голос Михея нарушал тишину. Кое-кто из мужиков бросился было в погоню. Другие же махнули рукой на это дело.

— Ладно! Все едино домой вернется. Не больно-то ночью разгуляется с волками. А ими кишмя кишит лес, — решили они.

Вскоре отстали и те, кто погнался за мальчиком, и Миколка смог перевести дух.

Ночь наступала понемногу, темная, пахучая июльская ночь. Деревья казались огромными великанами. А Миколка все шел вперед, пока не выбился из сил и не упал на влажную от росы траву.

Ночь загустела. Ни зги не видать. Только изредка прорезывал тишину громкий филин да откуда-то из чащи неслось голодное завывание волков. Сердце Миколки сжалось. При свете, даже в сумерках, он волков не боялся. Миколка умел глядеть беде прямо в глаза. А вот ночью, во тьме, когда не видно было, откуда крадется к нему четвероногий враг, становилось страшно. И теперь, несмотря на усталость, он отгонял от себя сон и таращил через силу в темноту глазенки. Сон оказался сильнее. Голова перестала работать, мысли спутались, и Миколка крепко заснул, повалившись на мягкую росистую землю.

Миколка спал. Ему грезилась добрая с печальными глазами женщина, о которой он так часто думал. Грезилось ему — вот подходит она к нему, склоняется, шепчет: "Бедный мой мальчуган, милый, бедный маленький Миколка!" — и целует его, и гладит его волосы. Миколка протягивает руки к светлой женщине, хочет обнять ее, прижаться, пожаловаться на злых мальчишек, на жестокого Михея, и просыпается.

Прежняя тьма окутывает лес.

Оглядывается Миколка, не понимая, каким образом он очутился здесь, а не на лавке, в избе дяди Михея, и неожиданно крик замирает на его губах… Прямо на него медленно надвигаются две горящие точки.

Это был волк, встречи с которым так опасался Миколка, тот, по всей вероятности, самый волк, из пасти которого они с Кудлашкой вырвали добычу. Теперь он, очевидно, пришел расплатиться с мальчиком за отнятую овцу.

Ужас сковал Миколку. О бегстве не могло быть и речи. Только руки он вытянул вперед, как бы желая оттолкнуть ими страшное чудовище. А оно между тем все приближалось и приближалось. Его горящие глаза точно плыли по воздуху, прямо по направлению к тому месту, где притаился мальчик. Миколка боялся дышать. Он весь замер. Холодный пот выступил у него на лбу.

Огненные точки как будто остановились. Глаза волка не двигались больше. Очевидно, хищник присел, чтобы ему легче было сделать прыжок и кинуться на свою маленькую жертву.

Мучительно колотилось сердце Миколки.

Еще минута проползла, долгая, томительная. Мальчик понимал, что минуты его были сочтены, что жить ему осталось немного.