Любовь Воронкова - Где твой дом? Страница 4

Баян умолк. Пары, шаркая подошвами и смеясь, пошли из круга. Арсеньев отошел вместе с Женей.

— Так вы все-таки уезжаете, Женя?

Женя смущенно пожала плечами.

— Не знаю… Хотела ехать, но…

— Что-нибудь изменилось?

— А разве вы не слышали, что говорил мой отец?

Арсеньев еле заметно улыбнулся. Женя внимательно поглядела на него:

— Почему вы улыбаетесь, Григорий Владимирович?

— Я не улыбаюсь.

— Вы же знаете, что улыбнулись.

— Ну хорошо. Улыбнулся.

— А почему?

— Потому что речь директора совхоза вас, Женя, ни к чему не обязывает. Если ваш отец хочет, чтобы вы поехали…

— Вы хотите сказать, что мой отец… кривит душой? — Женя приподняла подбородок и нахмурилась. — Вы это хотите сказать?

Арсеньева поразила перемена, которая мгновенно произошла в Жене. Чуть тронули ее отца — и вот уже нет той робкой и краснеющей девочки, перед Арсеньевым стоит взрослый человек, способный сильно разгневаться.

«Я не хочу так расстаться с тобой, — подумал Арсеньев, глядя на ее помрачневшее лицо, — я не хочу, чтобы ты с гневом вспоминала обо мне, я не скажу, что я думаю о твоем отце…»

— Я хотел бы оказаться неправым, — сказал он.

Между тем музыка заиграла снова.

— А уж второй танец — мой! — раздался возле них громкий голос Пожарова.

Жене показался этот голос резким и неприятным. И как некстати был сейчас этот человек!

— Уж как хотите, а «Дружба» — моя!

Женя против своей воли подняла на Арсеньева глаза. Она хотела, чтобы он удержал ее, не отпустил… Но Арсеньев молчал. Лицо его было неподвижно.

— Женя, я жду! — напомнил Пожаров.

— Да!

Баян выводил звонкую, четко-ритмичную мелодию недавно вошедшего в моду кубинского танца «Дружба». Несколько пар пошло по кругу, пристукивая каблуками. Нельзя сказать, чтобы этот грациозный танец получался у всех как надо; некоторые танцоры не успевали повернуться вовремя или притопывали слишком громко. Иногда начиналась толкучка и путались фигуры. Но всем было отчаянно весело.

Женя пристукивала каблучками и кружилась, и казалось, ничего ей не надо — лишь бы идти вот так по кругу, повинуясь музыке.

Но это было не так. Пожаров что-то говорил ей — она не слышала. Веселье исчезло. Она ни разу не оглянулась в тот угол, где оставила Арсеньева, но знала, чувствовала, что он там, и смотрит на нее, и тоже знает, что Женя это чувствует.

Неужели все так и останется? Так и разойдутся, больше ничего не сказав друг другу. Кончился танец «Дружба», начался другой. Женя ждала, что вот сейчас Арсеньев снова подойдет к ней. Но подошел опять Пожаров. И она почувствовала, что ненавидит обоих — одного за то, что не отходит от нее, другого за то, что не хочет к ней подойти.

«Ну, что мне от него надо? — сердито укоряла себя Женя. — Он не любит моего отца, подозревает его в подлости».

Негодование ее разгоралось. Нет, она не может так оставить этого разговора. И вдруг, прервав танец и оставив Пожарова среди зала, решительно подошла к Арсеньеву.

— Мало того что вы ненавидите моего отца, вам еще нужно, чтобы и я… подорвать мое уважение к нему! Вы никогда не сможете этого сделать. Никогда! Вам до моего отца как до луны, а вы за его спиной… так о нем говорите!..

Арсеньев молча глядел на нее.

— Почему вы молчите?

— Я слушаю.

— Ах так! Это недозволенный удар, Григорий Владимирович! За это игрока выводят с поля!

Она остановилась, испугавшись того, что сказала. Что сделает сейчас Арсеньев? Ведь она оскорбила его!

Арсеньев молча поглядел на нее и, отвернувшись, отошел. Взгляд его был грустный и какой-то далекий… Так глядят люди, прощаясь. И Жене показалось, что он с ней простился.

Она стояла в растерянности. Как-то получилось так, что она бранила Арсеньева, а он молчал, и обиженной все-таки оказалась она. Ведь ей хотелось, чтобы он защищался, оправдывался, и потом оказалось бы, что он вовсе и не думал сказать что-то плохое об ее отце. И они бы помирились, и все опять бы стало так хорошо. А он просто отвернулся и отошел.

Зал шумел. Теперь все азартно танцевали польку. Гитары так и рассыпались мелким звоном, гремел баян.

«Где Руфа? — с тоской подумала Женя, вглядываясь в толпу танцующих. — Домой пора…»

Вдруг что-то произошло. Музыка оборвалась, и танцующие пары с разлету остановились. Наступила тишина.

— Во как! — послышался голос Веры Грамовой. — Это я тишину сделала!

Она стояла около баяниста, положив на баян свою тяжелую крупную руку.

— Хватит всякие полечки-молечки! Русского давай! Что такое? Они весь вечер носятся, а мне на одном месте стоять?

Все тотчас расступились, и Вера одна вышла на середину.

— Ждала-ждала, когда меня танцевать пригласят, да так и не дождалась. А кто пригласит-то? Мальчишки все, девчонки. Мог бы, скажем, Григорий Владимирович пригласить, да не догадался.

Вера засмеялась и, подбоченясь, подошла к Арсеньеву.

— Ты что это, Вера? — окликнула ее Анна Федоровна. — Чего шумишь?

— Ничего, на то и праздник! — отмахнулась Вера и снова рассмеялась. — Ну хоть спляши со мною, что ли, Григорий Владимирович. Неужели и этого я не достойна?!

Арсеньев постарался улыбнуться.

— Да ведь я же не умею, Вера, вы забьете меня совсем.

— Ах, вы только вальсики умеете! С директоровыми дочками!

— Ну, уж это никуда не годится, — рассердилась Анна Федоровна. — Сама не знаешь, что мелешь. Жалеть ведь будешь потом, знаю я тебя.

— Русского давай, — снова закричала баянисту Вера, — плясуны найдутся!

Грянула развеселая «русская», и Вера, больше никого не приглашая, пошла плясать и притопывать. Плясуны, конечно, нашлись. И такой шум пошел, словно веселая метель закружила всех — и притопы, и припевки. Девушки выбивали дробь каблучками, ребята выделывали разные коленца, щелкали пальцами, хлопали по своим подошвам, ныряли вприсядку. А Вера плясала, слегка запрокинув голову, ни на кого не глядя, будто и не было тут никого, только она, да баян, да гитары. Плясала, а на лице ни улыбки, ни веселья, плясала, будто грозила кому-то своими черными густыми бровями, и в сверкающем взгляде ее порой чудилось сверканье слезы…

— Эй, звончей давай! — покрикивала она. — Чай, живые пляшут, не мертвые…

Ухажер любить не хочет, —Ухожу, не дорожу,Я такими ухажерамиЗаборы горожу!

Баян разливался, гитары гудели и звенели. Плясали уже все — и кто умел, и кто не умел. Анна Федоровна, стоя в сторонке, с тревогой приглядывалась к Вере — странная она сегодня, и лицо у нее грубое какое-то, слишком черные сегодня брови, слишком яркий румянец на щеках, и губы… Постой! Да ведь она же, кажется, накрасилась…

Анна Федоровна еле удержалась, чтоб не простонать вслух: «Ох, дура, дура! Ох, глупая ты голова!»

Не плясала и Женя. Услышав восклицание Веры насчет директоровой дочки, она испугалась, удивилась. Почему? За что? Если у Жени отец директор, то ее за это и обижать можно?

Поймав Руфу за руку, Женя потащила ее из круга.

— Руфа, почему это она? Я что-нибудь не так… Не то сделала?

— Ничего ты не сделала! — беззаботно ответила Руфа. — Пляши, да и все… Не обращай внимания.

И Руфа снова пустилась плясать, припевая. «Хоть бы Пожаров… Куда он девался? — вся съежившись, думала Женя. — Вот он!»

— Аркадий Павлович!.. Аркадий Павлович!

— Что с вами, Женя? Почему вы убежали?

Арсеньев, тихонько выходя из клуба, отыскал взглядом Женю и увидел, как она протянула обе руки Пожарову.

На рассвете

Озеро, налитое зарей, розовело среди поседевших от росы тростников. Солнце еще не взошло, но все кругом уже проснулось — кусты стряхивали росу, цветы поднимали головки, и в зоревой хор соловьев вступали голоса разных лесных птиц.

Женя и Пожаров медленно шли по берегу. Женя молчала.

«Как необыкновенно кругом… — думала она, — оказывается, я ни разу не видела утренней зари. Столько лет на свете прожила и ни разу не видела… Но что мучит меня, что случилось? Ну, танцевал со мной, один только танец — один! — а потом поссорились, и он ушел. И все. И ничего больше. А что ж, я должна была слушать молча, как он обижает отца? И в конце концов, что я ему и что он мне?» Но голос, которого Женя не хотела слушать и к которому все-таки жадно прислушивалась, настойчиво повторял: «А все-таки случилось. Он глядел на меня, как в том сне, у него серые глаза, эти глаза и сейчас глядят на меня, я их вижу, я их чувствую…»

— Эх, и поплясали мы сегодня, — проглотив зевоту так, что пискнули челюсти, сказал Пожаров. — На целую неделю зарядочка.

Женя вздрогнула, она совсем забыла, что Пожаров идет рядом.