Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком Страница 4

— А мы дойдем до самого моря?

— Там увидим, Генрих.

— Мы сначала перейдем косу, да? А потом пойдем вдоль моря, да?

Они тащили за собой детские санки и говорили о море.

— Нет, Генрих, оно не плохое и не хорошее, — говорила мать. — Оно большое очень.

— И красивое, да?

— Правда, красивое, — согласилась мама.

На косе они и встретили барона фон Ошкената. Нежданно-негаданно они на следующий день вдруг увидели его.

До чего же холодно было на морском берегу! Около часа они шли по укатанному волнами песочку, и море шумело рядом. Было очень холодно и штормило, так что обратно они уже пошли за дюнами. Вечером им не позволили взять груженые саночки в дом. Хозяйка-рыбачка была очень строгая. А они ни за что на свете не хотели расставаться со своими саночками. Пришлось им всю ночь просидеть в дровяном сарае, а ветер свистел в щелях между досками. Утром вдруг грянул залп. Они выбежали во двор и узнали, что это стреляли пушки немецких военных кораблей. Рассказывали, что корабли эти далеко в море и пушки стреляют прямо через песчаную косу и через залив, туда, где теперь стоят русские…

В то утро они и увидели барона фон Ошкената.

— Господин фон Ошкенат!.. Господин фон Ошкенат!

Невероятно, но это действительно оказался барон фон Ошкенат. Он сидел в своей темно-коричневой охотничьей коляске. Три серые лошади тащили ее. На козлах восседал Рикардо в своей кучерской крылатке, а позади — барон, укрытый черной овечьей полстью…

— С добрым утром, господин фон Ошкенат!

Генрих бежал рядом с коляской и кричал:

— Это я, господин фон Ошкенат!

Но толстый барон ничего не слышал: он крепко спал. Генриху пришлось долго дергать черную овечью полсть. Он бежал рядом и все кричал, что это он, Генрих Хаберман с Гольдапзее…

Держа крепко в руках меховую шапку, Ошкенат тяжело дышал. Лицо его опухло, и руки были красные и опухшие. Генрих сразу понял, что им повезло…

— Тпррр! Тпрр! Это я, господин фон Ошкенат!

Наконец-то чуть дрогнули веки, улыбнулись зеленые глаза, но, должно быть, они ничего не видели.

— Господин Ошкенат! Господин Ошкенат!

Самое главное — чтобы зеленые глаза улыбались…

Будто откуда-то издалека, жизнь медленно возвращалась к Ошкенату. Повернув голову, он шапкой принялся протирать глаза.

— Рикардо, — произнес он, — если я не обманываюсь, перед нами сам престолонаследник.

Такой встречи даже Генрих не мог ожидать. Голос Ошкената гремел, гремели залпы морских орудий. Ошкенат так кричал, что люди стали останавливаться. Откинув полсть, он велел кучеру позвать маму.

За коляской стояли четыре фуры. Кучер спустился с козел и направился назад, туда, где была мать Генриха.

— Сын мой! — восклицал Ошкенат, а Генрих думал при этом: «Как хорошо, что от него так сильно пахнет вином!»

Тем временем кучер Рикардо отвязал бельевую корзину и фанерный чемодан от саночек и отнес к первой фуре.

Мать Генриха была очень сдержанна. И еще — Генрих это хорошо запомнил — вдруг она почему-то пошатнулась и схватилась за поручни. Подниматься в коляску ей было трудно.

— Генрих, — крикнула вдруг мама, — Генрих, мы же там санки оставили!

— Стойте!

— Стойте, Комарек!

Генрих помнил всё до мельчайших подробностей. Даже слышал сейчас горклый запах морской воды. И так приятно было мягкое покачивание коляски… Каждое возвращение к реальной действительности он ощущал как боль. Однако ему довольно скоро удавалось преодолевать это чувство.

— Дедушка Комарек! — крикнул он. — Дедушка Комарек!

Отсюда хорошо была видна опушка леса, однако фрау Пувалевски нигде не было.

— У озера она еще шла за нами?

— Да, у озера еще шла, — хором ответили сестры-близнецы.

На каждом привале сестры садились рядышком, о чем-то шептались, настороженно оглядывались и то и дело запускали руки в старую кожаную сумку. Никто не знал, что у них в этой сумке. По лицам нельзя было догадаться, о чем они перешептывались.

— Она нарочно отстала! — крикнули теперь сестры.

— Где? Когда?

— С час назад, — ответили сестры.

Инвалид стоял, прислонив рюкзак к дереву, и Генриху впервые бросилось в глаза, что, кроме одного сапога, ничего солдатского на нем не было. Одет он был в очень длинное зеленое женское пальто.

— Зайчата вы глупые! — крикнула фрау Кирш. — Что же вы нам сразу-то не сказали?

С самого утра грохот слышался слева. Все испытывали какое-то тревожное беспокойство. Рядом тянулся казавшийся им жутким лес: вот-вот война вырвется из зарослей…

Многие высказывались за то, чтобы не ждать фрау Пувалевски. Старушка, бегавшая взад-вперед около своей тележки, причитала:

— Всех нас перестреляют они… всех, всех!..

— А дети как же? Разве можно ее оставить с детьми? — кричала фрау Кирш.

— Господи, всех нас перестреляют!..

За лесом снова что-то прогрохотало. Порой слышалось, как в глубине его рвался одиночный снаряд, перекрывавший далекий грохот. Всем хотелось идти дальше.

— Нет, не пойдем, — сказал Комарек. Сказал очень спокойно. — Будем ждать.

Никто не возразил. Одни стояли, прислонив велосипеды к дереву, другие сидели на тележке.

— Фольксгеноссен! — провозгласила фрау Сагорайт и сошла на пашню, явно намереваясь произнести речь.

Старик думал: «А что было бы, останься ты в Дубровке? Старый ты, ничего они тебе не сделали бы!»

Он стоял и смотрел на мальчонку, как тот, скатав снежок, целился в сосну. Но промахнулся. И второй снежок пролетел мимо. Однако затем мальчишка три раза подряд поразил цель. Теперь сидит на чемодане и смотрит на фрау Сагорайт. «Нет, ничего бы они тебе не сделали», — решил Комарек.

— Кочуя ныне по дорогам войны… — вещала фрау Сагорайт.

Ветер раздувал полы ее пальто. Генрих, сидя на чемодане, усердно кивал почти каждому ее слову — он-то находил ее речь превосходной.

— И в будущем, — продолжала фрау Сагорайт, — когда внуки спросят нас, как мы в тяжелейший для Германии и в тоже время прекраснейший для нее час…

Все давно уже привыкли к тому, что фрау Сагорайт время от времени произносит речи, и теперь, отдыхая, разговаривали о своем, увязывали поклажу. Никто ее не слушал.

«Может, ты и ошибся, — думал Комарек, — что ушел из Дубровки?» Взгляд его остановился на инвалиде, стоявшем неподалеку, опершись на костыли. Комарик впервые обратил внимание на то, что длинное зеленое дамское пальто сильно топорщится сзади. Испугавшись, Комарек подумал: «Да нет, на такое он не пошел бы! На такой риск не посмел бы пойти!» Но уж очень пальто топорщилось. А этого ничем другим нельзя было объяснить. «Бог ты мой! — думал Комарек. — Бог ты мой!»

«Надо тебе присмотреться к этому рыжему парню», — решил Комарек. Нелегкий случай! День-другой — еще ничего. Но ведь долго он не выдержит. Придется города обходить. И большие дороги. Опасней всего на мостах…

И еще он думал: «И за мальчишкой тебе надо просматривать, главное — за мальчишкой. И надо ж было им обоим пристать! И мальчишка этот, и рыжий парень…»

— Наше время — время отважных сердец… ему нужны герои, — продолжала разглагольствовать фрау Сагорайт. Неожиданно обратившись к инвалиду, она спросила: — Сколько вам лет?

Инвалид кашлянул в кулак, будто он не знал, сколько ему лет.

— Шестнадцать, — сказал он в конце концов.

— Добровольцем?

Инвалид посмотрел на нее и кивнул.

— Шестнадцати лет он пошел на фронт. Шестнадцати лет! И такое тяжелое ранение! — говорила фрау Сагорайт. — Пусть все ныне на чужбине кочующие по дорогам войны, все, все, берут с него пример…

А старый Комарек думал: «Вот насчет шестнадцати лет ему не следовало говорить. Не подсчитал он».

Снова в глубине леса разорвался снаряд. И еще один. Потом надолго все стихло.

Испуганные, они все теперь заговорили одновременно, обращаясь к старому Комареку.

— Они окружают нас! Окружают, понимаете? — говорил Генрих.

— Будем ждать еще десять минут, — сказал старый Комарек.

Было тихо, будто сама война затаила дыхание. Взоры всех обыскивали опушку леса. Хоть бы скорей эта Пувалевски подошла!

«Как ему, должно быть, больно было, когда ногу отстрелили! — думал Генрих, глядя на инвалида. — Ведь он же был в полном сознании». Генрих сам себе признался, что, если бы с ним такое случилось, он кричал бы как резаный. А как часто он принимал самое твердое решение, что обязательно будет героем! И сколько раз убеждался, что смелости ему очень даже не хватает. Ну, а может быть, этот рыжий потерял сознание еще до того, как стало так нестерпимо больно?

— Десять минут прошло, — заявила фрау Сагорайт.

Не слушая ее, Комарек сказал Генриху:

— Ты как, очень боишься?