Сергей Никитин - Большой путь Страница 4

Кто-то подошел незаметно сбоку, обнял Петьку за плечи. Он вздрогнул и поднял глаза. Рядом стоял отец, вернувшийся почему-то в неурочное время с дежурства на электростанции. Он был небрит, пропылен, на его сутулой спине рубашка взмокла от пота. Лицо, как и у отступавших бойцов, было серое, усталое.

— Отступают наши, папка, — сказал Петька, и голос его дрогнул.

— Отступают… — повторил отец. — Мама дома?

— Дома.

— А Василий Павлович?

— Не знаю.

Отец помолчал, потом сказал очень тихо:

— Сегодня вечером вы все уезжаете, эшелон готов.

— А ты? — быстро спросил Петька.

— Я? Я… пока остаюсь на электростанции… Приказано ничего не оставлять врагу… Ну, ладно! Шагай-ка домой, живо!

Петька побежал впереди отца, но на высоком крыльце остановился, подождал. В кухню они вошли рядом — большой, сутуловатый, с проседью в густых волосах и маленький, босой, в белой рубашке, заправленной в синие трусики…

…Последние приготовления оказались недолгими, и до вечера решительно нечего было делать. Петька походил по комнатам, заглянул в чулан, в сарай. В сарае стояла большая бутыль из-под керосина.

«Приказано ничего не оставлять врагу…» — вспомнил Петька. Взял топор, треснул изо всей силы обухом по бутыли, а топор закопал в кучу щепного мусора — пусть попробуют найти!

Он поискал, нельзя ли еще что-нибудь уничтожить или надежно припрятать, но в пыльном сарае лежали только кучи щепок, да бересты. Тогда Петька вышел в огород.

Полуденный ветер раскачивал подсолнухи, они терлись друг о друга, сухо шелестя. Петька с минуту постоял, сосредоточенно думая о чем-то, потом стремглав побежал к дому.

Василий Павлович тем временем продолжал писать свою картину. Он торопился закончить ее, пока солнце светило ему в спину. Как только оно перевалит на другую сторону неба, все вокруг неуловимо изменится — удлиненные тени лягут там, где раньше был свет, а там, где были тени, пройдут полосы света.

И вдруг Василий Павлович увидел, как чаща подсолнухов заколебалась, и золотые короны одна за другой стали падать на землю. Не выпуская из рук кисти, он привстал, удивленный и рассерженный. Подбородок его отвис, брови взлетели вверх. Он увидел Петьку, который, вломившись в чащу подсолнухов, с воинственными криками махал саблей, сделанной им из старого обруча, и подсолнухи покорно никли под ударами.

— Петя, — простонал Василий Павлович, — что вы делаете!?

На месте подсолнухов торчали лишь косо срезанные стебли с уцелевшими кое-где листьями. Петька остановился и, переводя дыхание, смотрел на художника, а тот с жалкой гримасой на худом лице только повторял:

— Петя, Петя… Зачем же?

— Но ведь — приказано ничего не оставлять врагу, — сказал мальчик.

Василий Павлович продолжал укоризненно качать головой и приговаривать:

— Нельзя так, нельзя.

— Ничего вы не понимаете! — гневно крикнул Петька. — Мы уезжаем все… вечером… Нельзя ничего оставлять…

Из глаз его закапали слезы, и, чтобы скрыть их, он круто повернулся и побежал к дому. Художник оторопело смотрел ему вслед. Потом, словно очнувшись, крикнул с запоздалой поспешностью:

— Петя, вернись! — Помолчал и добавил тише: — Иди сюда, Петя! Я понял… Я все отлично понял.

Он суетливо стал собирать свои кисти, краски, мольберт, продолжая тихо говорить сам с собою:

— Конечно, правильно… ничего не оставлять… Это очень правильно!

А солнце медленно переваливалось на другую сторону неба — близился вечер.

Рассказы охотника

Моя весенняя охота на селезней начинается с того, что я долго еду на лодке полой водой, пробираясь через кусты из озера в озеро, из дола в дол. Путь этот тяжел, долог и даже опасен, особенно когда напористый весенний ветер гонит волну. На широких плесах она довольно крепка и легко захлестывает лодку. Но иного пути к моему любимому месту нет. Приходится пренебрегать всеми невзгодами, лишь бы добраться до него.

Привлекает оно меня не только хорошей охотой, но еще и возможностью хорошо отдохнуть после нее. Весенняя погода капризна. Всяких неприятностей можно ожидать от нее и заморозка, и жестокого ветра, и дождя, и снега. А мне все не беда! Меня надежно укрывает от непогоды прочная теплая землянка.

Она построена рабочими совхоза. Летом в ней живут пастухи, присматривающие за совхозным стадом. Весной и зимой она служит охотникам надежным укрытием. Все любят ее, и поэтому она никогда не стареет. Каждый старается к ее удобствам прибавить еще новые. Кто чугунную плиту вмажет в печку, чтобы котелок скорей закипал; кто щели в двери законопатит сеном; кто поправит обветшавшую крышу; кто свечку или коптилку на столе укрепит.

Можно подумать, — ну, что ж, каждый заботится о себе, чтобы ему было тепло и уютно. Но вот в дальнем правом углу, в сухом месте на полочке охотник находит спички и соль, что чаще всего он второпях забывает лома. И это — уже не мелкая забота о себе, а — бескорыстная забота о незнакомом человеке.

Недавно к землянке прибавилось новое — на двери черной краской написано: «Кабинет врача».

Там прошлым летом жил ветеринарный врач совхоза.

Мне на роду было написано стать охотником. С детства запали мне в душу волнующие рассказы моего дяди — Николая Георгиевича — страстного охотника и рыболова. Неодолимо манили они в леса, в поля, в зеленый пойменный простор. Возвращаясь ночью с охоты, дядя Коля клал возле моей кровати убитую дичь. Утром я рассматривал, поворачивая в руках, краснобровых красавцев-тетеревов, нарядных весенних селезней, скромных пестреньких куропаток или окоченевшего тяжелого зайца. От них пахло пером, порохом и еще чем-то ветреным, снежным, солнечным… Я слезно просил взять меня на охоту. Дядя защемлял мне нос двумя пальцами и говорил:

— Подрасти немножко.

Это «немножко» растянулось больше чем на десять лет, пока я не получил от отца в подарок почти новую, страшно тяжелую и неудобную «тулку».

Под влиянием этого подарка как-то неожиданно и внезапно переменился мой характер, а вслед за ним и весь образ жизни. Я стал важным, заносчивым и до комичного «взрослым». Игры с ребятами и походы с ними на Кривое озеро, на Клязьму перестали интересовать меня. Я деловито готовился к охотничьему сезону, солидно обсуждая с охотниками предстоящие выезды. Целыми днями пропадал в охотничьем магазине, представлявшей собой своеобразный охотничий клуб. Хорошо, что это время совпало с летними каникулами, а то немало двоек принес бы я в табеле.

И вот — весь перепоясанный скрипящими ремнями, снабженный всеми охотничьими доспехами, я гордо шествую через двор на глазах у всех мальчишек, сажусь на велосипед и еду вслед за дядей Колей.

Неширокая извилистая река Уводь протекает в нескольких километрах от нашего города. На своем течении она образует множество рукавов, заводей и стариц. Между ними лежат заболоченные, поросшие кустами острова. На них-то мы и направлялись.

Солнце уже висело низко над лесом, когда мы въехали в деревню на берегу Уводи и остановились возле избы-пятистенки, крашенной суриком.

На крыльцо вышел высокий лысоватый человек в майке и сказал:

— Здорово, Георгич! А я думал, не приедешь. Ну, что ж? Пойдем, помучаемся или до завтра повременим?

— Смотри, Иван Павлыч, — уклончиво ответил дядя Коля. — Есть ли толк?

— Толк-то есть… — неопределенно сказал Иван Павлович.

— Можно, конечно, попробовать.

Поговорив в таком духе еще минут пять, охотники решили «ткнуться» в одно болотце.

Пока мы ставили в сени велосипеды, Иван Павлович оделся, взял ружье и патронташ.

Деревня стояла на высоком косогоре, по нему вниз, к реке сбегали узкие тропинки. По одной из них мы спустились к причалу и сняли с прикола легкий ботничок. За весло взялся Иван Павлович. Должно быть, он знал в совершенстве этот запутанный лабиринт протоков и стариц, потому что вел ботничок очень уверенно и при этом оживленно разговаривал с дядей Колей.

Ботничок плыл, как по коридорам, среди высоких камышей. Над нами стремительно пронеслись две утки.

Я схватился за ружье, сильно качнув ботничок.

— Ни разу еще, Митька, не топил ружье? — спокойно и насмешливо спросил меня Иван Павлович.

Меня звали не Митькой, но эти слова явно относились ко мне. Я смутился и прошептал «нет», глупо улыбнувшись.

— Первый раз едет, — сказал дядя Коля, очевидно, призывая Ивана Павловича к снисхождению.

Было тихо, как перед дождем. Можно было слышать гудение одинокого комара или звон упавшей с весла капли.

Иван Павлович подогнал ботничок к кочковатому берегу.