Ярослав Стельмах - Повести Страница 4

Расспросив, где находится лагерь, он сел на автобус, который ехал от автовокзала в Житомир, сошёл на пятьдесят четвертом километре и потопал лесной дорогой. Стало смеркаться; наползла тьма, а лагеря всё не было. Генка, справедливо рассудив, что раз есть дорога, то она должна куда-то вывести, шёл по ней, пока, наконец , за полночь достиг нас.

— Чему же ты так долго ходил лагерем? — спросил у Генки начальник, выслушав ещё и нас.

— Я не знал, это мой лагерь или нет, а будить кого-то побоялся. Вот я и ходил.

— Ну и ну! — покачал головой начальник лагеря. — Это же надо! Двенадцать километров лесом ночью! У вас ещё есть свободные места? — обратился он к нам.

— Есть! Конечно! — ответили мы. — Идём, Генка!

— Расходитесь, расходитесь все спать! — приказал начальник лагеря, потому что вокруг уже собралась большая толпа: все хотели узнать, что же за вопли были, и послушать Генкин рассказ.

— И ты иди, Коля, то есть, Генка Мусюкин, ложись с ребятами. Ну и ночка! Это же только первая ночь!

— А я и не Мусюкин совсем, — сознался Генка. — Я Быструшкин. Это я все выдумал, потому что испугался. Думал, может, вы меня в милицию захотите... А ещё этот вот палкой... Хорошо, что не по голове.

— Что за дети! — пожал плечами начальник лагеря. — Один на машине разъезжает, второй среди ночи гаммы играет, третий блуждает лесом под псевдонимом, да еще и какие-то бессмыслицы говорит! Идите уж, чтобы через минуту все спали. Завтра подъем на час позднее.

После того случая в лагере закрепилась мысль, что Славка — наипервейший в мире храбрец.

— Это же подумать только, — говорили девочки, — не побоялся среди глухой ночи один наброситься на неизвестно кого.

Просто смешно. Как же один, когда мы были рядом, и как же на неизвестно кого, если это был Генка. Тоже мне — бандита нашли! Увидели бы они, как Славка в палатке трясся!

— Что ты, лучшей фамилии не мог себе придумать? — спросил у Генки Митька, когда мы в конце концов улеглись.

— А я й не придумывал, — искренне сознался Гєнка. — Оно само придумалось. Вы же не скажите никому.

Мы, конечно, молчали, но, наверное, рассказал начальник лагеря, потому что с того времени Генку все начали называть Мусюкиным. «Мусюкин, иди сюда!» — «Мусюкин, иди туда». — «Мусюкин, ты сегодня дежуришь». — «Мусюкин, тебя вожатая зовёт». И даже начальник лагеря зачастую называл Генку Мусюкиним. Но он просто путал: так ему в память эта фамилия врезалась.

Сначала Генка очень сердился, а потом перестал.

— Подумаешь! — сказал он. — А если бы я и в самом деле был Мусюкин, а выдумал бы Быструшкина, то меня назвали бы Быструшкиным? Мусюкин — так Мусюкин. Тоже хорошая фамилия. Ничуть не хуже!

ОТКРЫТИЕ

За три дня мы навели в лагере такой порядок, «что аж больно смотреть», как сказал Митька. Совсем другой лагерь стал. Нигде уже не видно ни мусора, ни строительных отходов: посыпаны песочком аллейки, свежевыкрашены беседки — чистота и красота!

На лагерных линейках только и делали, что объявляли нам благодарности, — нам даже надоело. Но не очень.

И вот на третий день, когда в конце-концов все съехались и начальник лагеря, Александр Николаевич, уже никому не кричал: «Куда вы их привезли?!», на вечернюю линейку вместе с нами вышла и группа рабочих.

— Друзья! — начал Александр Николаевич. — Давайте поздравим людей, которым мы обязаны таким замечательным лагерем, людей, которые выстроили его для нас!

Мы все дружно захлопали в ладоши.

— А не так-то и просто, — продолжал Александр Николаевич, — выстроить лагерь на голом месте. Всё, конечно, приходилось делать своими руками и всё носить на своих руках — нагружать, разгружать, тесать, даже воду для цементного раствора, пока не провели трубы, приходилось носить от реки ведрами. Всё это, конечно, не могло не задержать строительства, потому что техника — какую же сюда, в лес, можно привезти особую технику? И вот тогда Никодим Петрович, — начальник лагеря указал на усатого коренастого мужика с добрым лицом, — бригадир, предложил работать несколько последних дней в две смены. Ну и вот, повернитесь кругом, оглянитесь — вот ваш лагерь. Он построен руками Никодима Петровича и его товарищей. Благодаря им вы можете отдыхать и, думаю, таки хорошо отдохнете.

Мы снова захлопали.

— А сейчас слово предоставляется Никодиму Петровичу!

Никодим Петрович вышел вперёд, миг помолчал и начал:

— Вот здесь, Александр Николаевич говорил только что о моих руках, — и он посмотрел будто немного изумленно на свои ладони. — Руки как руки, как у моих товарищей, как у каждого рабочего мужчины. Много поработал я на своём веку, но ведь никто не сидит без дела. Все работают, все трудятся для нашей Родины, — значит, для вас, дорогие дети. Ведь завтра и вы вырастете, возьмете в руки кельму1, чертежную линейку, штурвал комбайна или звездолёта — будете трудиться. Да и уже, за эти дни, потрудились на славу, помогли нам, так что и от нас, рабочих, большое вам спасибо.

И мы снова захлопали в ладоши, хотя мне, например, было немного неловко: ведь, значит, мы хлопали самые себе.

И, будто в ответ на мои мысли, Никодим Петрович сказал:

— Сильнее, сильнее! Ведь труд надо уважать.

Замечательный был этот дяденька, Никодим Петрович!

И рабочие тоже захлопали в ладони, и начальник лагеря, и вожатые, так что вышло — почти всю линейку мы хлопали. Аж ладони заболели.

— А теперь, — сказал Александр Николаевич, — прошу всех — и пионеров, и наших гостей — к пионерскому костру, на открытие лагеря.

Мы пошли за лагерь, на простор, без всяких деревьев место. Часть его была отведена под футбольное поле и спортивные площадки, а часть, наверное, специально для пионерских костров.

Там уже всё было готово: высилась здоровенная груда палок и хвороста, стояли полукругом стулья и лавки. Те, кому их не хватило, порасселись на тёплой траве. Но это никого не огорчило. На земле сидеть еще лучше — это всякий знает.

Сергей Анатолиевич плеснул на хворост соляркой, зажёг факел и вручил его Никодиму Петровичу. Тот торжественно поднял факел над головой, опустил и сунул в груду палок. И враз весёлое пламя охватило ветви, хвою, — и уже разгорается, горит, полыхает, гудит пионерский костер!

— Первая смена лагеря «Солнечный» открыта! — объявляет Александр Петрович, и мы кричим «ура!» и снова хлопаем в ладоши.

— А теперь, — продолжает он, — концерт художественной самодеятельности!

И начался концерт! Каждый, кто хотел, читал стихи, пел, танцевал, рассказывал всякие смешные истории, даже Александр Николаевич рассказал, — и всем было очень весело.

А тогда вышел Сергей Анатолиевич. Он сделал два кульбита и три сальто и встал на руки. Обошёл на руках вокруг костра и снова вскочил на ноги. Потом взял стул и сделал стойку на руках ещё и на нём, а дальше отвёл левую руку и постоял на одной правой. Мы боялись, что он не удержит равновесия и упадёт, но он не упал: начал исподволь2 опускаться, расставил ноги и мало-помалу просто на этот стул и сел. И к чему же здорово это у него вышло, будто он всю жизнь только так на стуле и садился! А тогда порывисто оттолкнулся ногами от земли, прыгнул через спину и стал на ноги.

Нам этот номер очень понравился. Мы и не знали, что Сергей Анатолиевич может такое вырабатывать.

Тогда вышел Никодим Петрович и сказал:

— Смотрю я на небо.

Мы все посмотрели на небо, но оказалось, что это было совсем не обязательно, потому что это он просто объявил песню, которую хотел запеть.

Смотрю я на небо и думу гадаю, -

начал Никодим Петрович. Неожиданно мы услышали, как ему подыгрывает аккордеон, и увидели, что это старается Славка.

Негромкие звуки вплетались в мелодию песни, затихали, набирали мягкой силы, и это было очень хорошо, хотя саму песню я прекрасно знал.

Нам этот номер тоже понравился, и ещё понравилось, что, допев до конца, Никодим Петрович пожал Славкину руку. Славка аж покраснел от радости. А может, и еще от чего — не знаю.

— Пусть там себе Славка играет сколько угодно, — сказал мне Митька, — но без него нам в палатке было бы лучше. Без него у нас, наверное, вообще была бы наилучшая палатка.

А потом Славка, уже один, исполнил «Турецкий марш» и ещё что-то, и ему тоже аплодировали.

— Если Славка выступает, — сказал Митька, — я тоже могу.

Он вышел к костру и прочитал «Мне тринадцать миновало». Этот стих я хорошо знал, потому что мы его учили наизусть в школе.

Потом Митька сказал: «Колыбельная», — и начал:

Месяц ясный,Луч свой тихоБросил к нам в окноСпи малышУже темно.

Когда же после «Колыбельной» Митька сказал: «Глибов3. Волк и Ягненок4», — все начали смеяться.