Людмила Сабинина - Далекое зарево Страница 4

Второе декабря сорок первого года, день гибели Володи. Что она-то делала в этот день? Выстаивала свою смену в цехе? Пли — в очереди за хлебом? Может быть, спала?..

— Вот тот же паренек, — зашептала старуха. — Я уж всех тут как родных знаю. Вот он.

Старуха указала на небольшую фотографию на стене. Первый подпольно-партизанский отряд. Молодежная диверсионная спецгруппа. Семь человек, во втором ряду — Володя.

А еще ниже — на картонном щитке пришиты какие-то предметы. Вгляделась: расческа, комсомольский билет, заржавелый перочинный ножик. «Вещи, найденные в захоронении В. В. Смирнова».

Пожелтевшая страничка старой районной газеты рассказывала, что Владимир Смирнов проявил исключительную смелость в проведении боевой операции — диверсии на немецком военном аэродроме…

Она снова поглядела на щиток.

Ножик. Уж не тот ли самый, знаменитый, с резьбой? Володя очень дорожил им, то и дело клялся этим ножиком. Шутил, конечно. Вера Ивановна пристально вглядывалась в помятый, ржавый предмет. Тот ножик? Нет? Разобрать трудно, бурая ржавчина покрывала весь черенок…

— Вот как, — глухо сказала Варвара Тимофеевна, — а мы жили и не думали, что такое беззаконие придет. Не собирался ведь он помирать, паренек-то… А пришлось.

— Пришлось, — шепотом повторила Вера Ивановна.

Старуха тихонько потянула ее за рукав.

— Тут вот подружка дочки моей, Раечки. Вместе в школу бегали.

— Где?

Теперь обе женщины говорили тихо, почти шепотом.

— А вот.

Крупное, чуть скуластое лицо, веселое, с широкой улыбкой. Косички — по школьной моде, калачиком, у висков — шелковые бантики. Белый кружевной воротничок… Разведчица, казнена оккупантами в январе сорок второго.

Вера Ивановна обессиленно опустилась на скамейку. Старуха села рядом.

— А дочурка ваша? — тихо спросила Вера Ивановна.

— Как в деревню-то, в Галкино, прибежали, сестра приняла нас, укрыла. Немцы в той деревне не стояли да частенько заглядывали. А мне и невдомек, что Раечка все ходит куда-то, все, бывало, дома нет. Потом уж узнали, что она это в лес, к нашим. Связная. То-то, бывало, ночью вдруг царапаются в окошко… Кто там? «Да спи, мама, подружка это, за нитками…» И вот, как-то раз…

В дальних коридорах застучали каблуки. Ближе. Ближе. Стремительно вошла та посетительница, уже одна, без мальчишки.

— Не нашла! — гулко сказала она. — Ничего нет у вашей кассирши! Исчезли варежки, самым таинственным образом. Нигде нет, как провалились!

— Ай, ай, жалость какая, — посочувствовала Варвара Тимофеевна.

— Жалость! Сидите тут, ничего не видите… Интересно получается, — она вызывающе повысила голос, — как только вещь получше, обязательно стащат. В прачечную сдашь, и то: хорошую простыню с полосой утеряют, а рвань всякую выдадут. Отчего это, а?!

Видно было, что женщина нарочно вернулась сюда, чтобы поругаться.

— Да ты, матушка, потише, — начала сердиться старуха. — Мне ваших варежек не надо, у меня свои есть.

Женщина постояла мгновение, вдруг резко повернулась и пошла из комнаты. Трикотажный костюм волнообразно облегал ее чрезмерно полное тело, но шла она легко, как бы надутая негодованием. ЛЕТЕЛА.

— Ишь какая, — проворчала вслед Варвара Тимофеевна. — Потеряла, да еще на других валит. Виноватую нашла.

Она снова заговорила вполголоса, доверительно:

— А ты-то, сама-то где в те поры была? В Москве, что ли?

— Институт эвакуировали, — ответила Вера Ивановна, — и мы поехали в Сибирь. Там всю войну и пробыли.

— Тоже, чай, несладко пришлось?

— Несладко. Да еще как! И на заводе ночами работала, и картошку рыла, и в поле… Да голод, да холод. Мама не выдержала, заболела и до победы не дожила…

— Ой, муки горькие.

— После войны уж доучилась и замуж вышла, вот теперь и живу с семьей на севере. Работаю… Да вы не досказали про дочку-то, Варвара Тимофеевна. Значит, связная была…

— Да. И ведь скрытная какая, матери — ни словечка.

— Они все такие, — вздохнула Вера Ивановна, — вот и моя дочка… Что там у нее в школе, как — ни словечка. Матери-то.

— Да. И вот, случилось так, что ушла Раечка и третий день ее дома не было. А ушла-то на день. К Дуське, говорит, в Перемерки, пошла, платье скроить просила Дуська-то.

— А далеко Перемерки?

— Верстах в шести. Только жду-пожду, извелась вся. Ночью не сплю, жду. А утром приходят и говорят. Татьяна эта с Перемерок да Мишка Савин, хромой, пастухом работал. Другие еще были, которые… Я ведь и не знала там никого.

Варвара Тимофеевна уронила руки на колени, посидела так молча, всматриваясь в полутьму.

— Девушка там, говорят, одна. Партизанка. Немцы застрелили, так и лежит неубранная. Не велят.

— О-ох, бедная, горе-то какое!

— Да. Мы с сестрой стали спрашивать, во что одета, да что, да как. Все, говорят, верно. И пальто зеленое, и сапожки, и шапочка красная в сторону откатимшись… уж третий день лежит.

Старуха замолчала. Вера Ивановна даже не пошевелилась. Обе женщины тихо сидели в полутьме. Слышно было, как где-то мерно капала вода да голос экскурсовода в отдаленном музейном пространстве вещал: «…русский самодержец, который, по выражению великого поэта, Россию поднял на дыбы. Вот художник изобразил, видите, его железную волю, силу, размах. Посмотрите вот сюда…»

— Потом пошли мы, — монотонно досказывала старуха, — все так и есть. Лежит, голубушка моя, а снег-то падать начал, уж и кудерочки запорошил…

— Похоронили? — прошептала Вера Ивановна.

— Уж когда немцы-то отступили, тогда. И могилка там, памятник. Ужо пойду, наведаюсь.

— А теперь-то с кем живете?

— Одна живу. Другой раз зайду к Надьке, племяннице, убрать чего, постирать. Дочка у нее студентка. Поспать да пожрать любит, ходит, штанинами шевелит, а и бумажки с полу не подберет, все лень.

— Балованная молодежь растет, а я-то уж свою ругаю, ругаю. Да она у меня хорошая, учится хорошо…

Где-то внизу длинно прозвенело.

— Звонок, — сказала старуха. — Пойти проверить все, да и запирать надо.

Вера Ивановна встала.

— Ты наведывайся, когда будешь в наших краях, хорошо мы посидели с тобой. Душевно.

— Спасибо, Варвара Тимофеевна!

— А я посижу, посижу у племянницы-то, насмотрюсь на студентку, на формы ее… Да и — обратно сюда. Нет, говорю, Анька, хоть ты и образованная, а на работе мне все-таки лучше. Тут все мои родные, все близкие. Сижу себе потихонечку и все-таки при них нахожусь.

Вера Ивановна попрощалась и пошла к выходу. С полутемных стен смотрели ей вслед тысячи глаз — суровых, удивленных, полудетских, смеющихся и просто серьезных, сосредоточенных… Прошла через коридор, где развешано древнее оружие, изорванные кольчуги, разбитый шлем. Тринадцатый век, татарская неволя.

Раскопки. Следы побоища, пожаров, поголовного уничтожения… 1327 год, восстание горожан против татаро-монгольского гнета. И снова побоище. Обломки копья, меч, весь зазубренный. А вот и старинные тексты — причитание по убитому, песня о татарском полоне…

Видно, и конца нет слезам, а было ли начало-то? И начала, видно, тоже не было.

Когда она вышла на улицу, шел мягкий, душистый снежок. Вера Ивановна ступила на хрусткий покров земли, и это было как подарок. На улице было людно, тут и там рассыпался ребячий смех, на трамвайных проводах вспыхивали голубые молнии. Как дорого краткое мгновение мирной жизни! Хотелось ходить осторожно, празднуя каждый шаг по этой многострадальной, такой красивой и милой земле.