Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая Страница 41

— Да успокойся ты, суматошный, — говорит она умиленно, — оформим документы, тогда…

Подошел генерал, поздоровался с бабушкой, спросил;

— Вам далеко идти от станции, когда домой приедете?

— Нас на станции встретят, — возбужденно сверкнул сияющими глазами Павлик и осекся, — как бы генерал не подумал, что он выскочка.

— Ну-ну… — протянул свое обычное генерал. — Успешно закончили учебный год? — спросил он ласково у Павлика.

— Так точно! Троек нет!

— Хорошо, вот это хорошо, — похвалил начальник училища, — дома не забывайте, что вы — суворовец, о своем училище помните.

— Никак нет, не забуду! — И вдруг прорвалось неудержимо — Товарищ генерал, я когда приеду домой, пуговицы начищу, ботинки начищу и… — Павлик браво вздернул голову, — в правление зайду и к председателю: «Афанасий Лукич, разрешите обратиться?» И доложу, — я тогда по радио слов дал… Вот, пожалуйста — по дисциплине пять и по учебе пятерки есть, и благодарность в личном деле… — Авилкин перевел дыхание. — А потом на молотилке работать буду!

— Правильно! — одобрительно кивнул генерал. — Возвратитесь в училище, расскажете мне, как отпуск провели.

— Слушаюсь! — сдерживая радость, вытянулся Павлик. Разрешите идти готовиться к отъезду? — получив разрешение, пошел сначала солидно. Но когда скрылся с глаз генерала, помчался, пританцовывая, чуть не свалил с ног Семена Гербова, остановился, запыхавшись:

— Сема, мне сейчас генерал… Сема, мы с тобой еще увидимся? — И сразу помрачнел: — Ты уезжаешь… навсегда?

— Увидимся, друг, еще увидимся, — успокоил его Семен. — Мы сейчас экзамены сдадим, поедем в Москву на Всесоюзную спартакиаду, потом получим отпуск, и после него вернемся сюда за аттестатами, и назначением.

Семен старается казаться спокойным, но у него большая неприятность. В сочинении по литературе он сделал одну грамматическую ошибку и теперь ее в праве рассчитывать даже на серебряную медаль, хотя годовые оценки были по всем предметам пятерки, да и сейчас сдает так же.

Но Семен бодрится.

— До свиданья, друг, — говорит он Павлику, — прощанье у нас впереди.

…Кому незнакома эта сладкая и страшная минута, когда подходишь к столу экзаменаторов и протягиваешь руку за билетом? Кому незнакомы бешеные скачки мыслей в минуты обдумывания вопросов, когда кровь приливает к щекам, хочется выхватить и как можно скорее записать из стремительно мелькающего в памяти потока формул, имен, дат, план ответа — все, что успеешь, и кажется: что-то забыл, не успел, и ломается карандаш, и давит воротничок, а экзаменатор смотрят выжидающе-строго? Но вот любимый учитель ободряюще кивнул — и от этого на сердце сразу делается тепло и приходит уверенность.

Кому незнакомо чувство удивления и облегченности, когда ответил и вышел из класса: зачем волновался, ведь все знал, ведь все было так просто! И даже некоторая неудовлетворенность от того, что барьер оказался не таким высоким, как представлялось, и какая-то звенящая опустошенность внутри — может быть, от напряжения, усталости… — ну вот и позади то, что мерещилось случайным провалом, мучило: «А вдруг?», «А может быть?» — приходило беспокойным сном, в котором тонконогий тангенс убегал, дразня и ускользая.

Последний экзамен сдан! Если сказать эту фразу вслух, не поверишь самому себе. Да неужели не надо больше ночами сидеть над книгой, неужели можно не прикасаться к тетрадям и чудесное ощущение освобожденности не покинет через час, через день? Неужели прошло время, когда завидовал возчику — ему не надо завтра сдавать экзамен; дворнику, что беззаботно подметал двор; всем, кто проходит по улице — им не надо завтра сдавать экзамен? Неужели прошло время, когда все не для тебя: липы цветут не для тебя, музыка в саду играет не для тебя и чаще всего говоришь себе: «Нельзя». Нельзя, нельзя всему этому поддаваться… Нельзя думать о Галинке, о встрече — потом. А это потом далеко, его почти не видно…

Сейчас Володя быстро шел аллеей парка. Только что он сдал последний экзамен по физике.

Окончил училище!

Ему то хотелось, вобрав побольше воздуха в легкие, за кричать торжествующе: «О-го-то!», как кричат в вечерних сумерках у реки, то вдруг пронизывала жалость — это все никогда не повторится, как не повторяются восемнадцать лет. Прощай, деревцо, посаженное пять лет назад! Прощай, аллея первой роты! Прощайте все, все: милый швейцар Петрович, с которым не раз воевал, пытаясь проникнуть в актовый зал еще на один сеанс, тетя Клава, что кормила в столовой тысячи раз, библиотекарь Мария Семеновна, добродушный Семен Герасимович, спрашивавший у зазевавшегося на уроке: «Может быть, чайку подать?»

Нет, не прощайте — до свиданья. До хорошего, желанного свиданья после офицерского училища, когда приедем на побывку в родной дом, к родным воспитателям…

ГЛАВА XXVII

ВЫПУСК

Из отпуска возвратились загорелыми, с выцветшими от солнца волосами, еще более возмужалые.

В темнозеленых, хорошего сукна гимнастерках, синих диагоналевых брюках, пилотках с яркими звездочками, группками ходили по двору, по коридорам училища…

И эта форма, неторопливость движений, прощальная, с нотками братской нежности, снисходительность к малышам, облепившим их, и серьезное пожатие руки учителя — делали выпускников новыми, окончательно взрослыми.

Они уже были курсантами, уже видели что-то впереди, чего не видели остальные суворовцы; оставаясь родными, своими, мысленно находились далеко: в танковых, пехотных, артиллерийских училищах, заходили в кабинеты начальников, докладывали о прибытии, вливались в батальоны и дивизионы.

Сейчас — немного потерянно, бродили по классам, — казалось, прощались со всем. Глубоким, навсегда запоминающим взглядом смотрели на пейзаж Андрея — «Утро в лагерях», висевший в простенке у двери, любовно притрагивались к листьям цветов на окнах, — цветы эти когда-то покупали в складчину; долго укладывали свои вещи в новенькие, только что полученные чемоданы, поблескивающие никелированными застежками.

Больше всего оказалось тетрадей — прямо хоть мешок еще с собой бери! И каждую тетрадь жаль оставить, но и тащить с собой — невозможно. Вот конспекты произведений классиков марксизма — это в училище обязательно понадобится. Старые контрольные работы, сочинения… Придется оставить. Тетрадь по логике… «Аргументум ад гоминем», «игнорацио эленхи», задачи и примеры. Нет, оставлять нельзя! А о записях по военному делу — и говорить не приходится. И опять набралась гора тетрадей!

Вечером Володя пошел прощаться с Галинкой. Завтра она уезжала учиться в Ленинградский пединститут на литературный факультет.

Володя застал девушку за приготовлениями к отъезду, Вокруг чемодана разложены книги, платья, свертки. Ольга Тимофеевна, грустно поглядывая на дочь, помогала ей укладывать вещи.

Получасом позже юноша и девушка шли знакомой аллеей парка. На Галинке было коричневое, в белую горошинку, платье с тонким кружевным воротником.

В этот последний вечер, который они проводили вместе, здесь в городе, ставшем родным, — ни у Володи, ни у Галинки не было ощущения разлуки навсегда. И если в разговоре нет-нет да прорывалась печальная нотка, расставание все же не вызывало смятения и тоски; впереди все представлялось лучезарным, как весенний солнечный день.

Галинка в последние полгода стала сдержанней в движениях. Каштановые косы обрамляли ее красиво сидящую голову. Искрились умом и милым девичьим лукавством карие глаза, а маленький задорный нос придавал лицу выражение независимости. Такая девушка не даст себя в обиду.

Они шли, разговаривая о пустяках, не имеющих никакого отношения к разлуке, и, словно ими, этими пустяками, отгоняли невольную печаль.

— Ты знаешь, — приподняла пушистые ресницы Галинка, — меня в детстве мама вечно кутала… Особенно горло. И вот однажды сижу я в кино. Вижу: на экране лыжник взял в ладонь снег, кушает. Я как вскочу и на весь зал: «Дядя, простудишься!»

Володя и слушал, и не слушал Галинку… Смеялся вместе с ней, а думал о своем: «Хорошая… Ну, какая же ты хорошая!» И сам начинал рассказывать смешное и тоже сейчас им ненужное:

— У меня товарищ есть — Шелест, а у него дед печник, на гнома похож… Кто-то сказал: «кажется он плохо слышит». И стали при встрече с ним все в городе орать в ухо, прямо краснеют от натуги, а он удивляется, почему так кричат?..

Рассказал и сам подумал: «Ничего смешного в этом нет».

Несколько минут они шли молча безлюдной улицей. С печальным шелестом опадали листья с деревьев, шуршали под ногами. Тянуло дымком осенних костров. Загорались огни в окнах домов. Володя тонкой лозой хлестал себя по голенищу сапога, Галинка задумчиво покусывала маленькие, резко очерченные губы.

— Ты какое-нибудь новое стихотворение написал? — тихо спросила она.