Николай Огнев - Дневник Кости Рябцева Страница 42

Тогда Зоя выпучила глаза и стала смотреть на меня, не произнося ни единого слова. В общем, она была похожа на какого-то дурацкого рака. Я сначала ждал, что будет, а потом обозлился и говорю:

— Ну, чего уставила луполы?

Она продолжала молчать. Тогда я плюнул и ушел.

Взамен Никпетожа появился новый шкраб по обществоведению — Сергей Сергеевич. Мы долго думали, как его назвать. Серсер — выходило как-то неудобно. Он в громадных очках, как колеса. Юшка Громов пришел в школу поздней других. Увидел Сергея Сергеевича и говорит:

— Ну и очищи! Что твой велосипед!

Тогда решили звать его «Велосипедом».

Пока известно только то, что он говорит очень коротко и односложно.

Был первый урок Велосипеда по общество.

— Писали рефераты? — спрашивает первым долгом.

Мы говорим, что доклады были, а рефератов не было.

— Ну, будем писать рефераты.

Вытащил бумажку с темами и начал предлагать желающим. Так как я очень интересуюсь германской революцией, то взял себе тему: «Основы германской революции и причины ее неудачи».

В качестве материала Велосипед рекомендовал роман Келлермана «9 ноября» и газеты с 1918 по 1923 год.

Другая тема — «Крепостное право в России». Материалы «Пошехонская старина» Щедрина, Тургенев и «История» Ключевского.

Сегодня начал читать Келлермана. Бузовато и не очень понятно.

Мало-помалу начинаю разбираться в форпостовских ребятах, которых большинство учится в первой ступени.

Больше всех меня пока заинтересовал Октябрь Стручков — маленький парнишка лет десяти. Он — очень живой и смышленый, а главное — во всем слушается меня; а так как он имеет влияние на остальных ребят, то это очень важно. Из девочек самая активная — Махузя Мухаметдинова, татарка. У Октябки отец — рабочий, а Махузя говорит про своего отца, что он — «так». Ребята утверждают, что он торгует кониной, а раньше будто бы содержал ресторан на каком-то вокзале. Но сама Махузя вовсе не похожа на социально происходящую из буржуев. Она, пожалуй, больше всех из форпоста разбирается в политграмоте. Я пока ей доверяю, но в работе нужно очень осторожно учитывать социальное происхождение ребят.

Мне все-таки кажется, что я больше прав, чем Сильва, и не стоит доводить обо всем происшедшем до сведения учкома.

Дело вот в чем. Сегодня мы собрали в школе форпост (явилось тридцать восемь человек) и решили устроить прогулку за город. Пошли в Ивановский парк. Там мы всласть навеселились и набегались, так как погода была очень хорошая.

Потом подошли на опушку к какому-то саду и расположились лагерем для шамовки (у каждого было захвачено из дому, но решили все в общий котел).

Сад этот был большой фруктовый, примыкавший к самому парку. Раньше там, видно, была ограда, но потом она разрушилась и сад отгородили одной линией колючей проволоки.

Сначала разводили костер, собирали хворост, потом все уселись было, усталые и довольные, у костра. Но тут Октябка говорит:

— А хорошо бы теперь пошамать яблочка, ребята?

— А где его взять, твоего яблочка? — спрашивает Махузя.

— А вон висят, — отвечает Октябка. — Так сами в руки и просятся.

— Да, а проволока-то, — возражают ребята.

— На фиг мне ваша проволока, — сказал Октябка, разбежался и одним махом перепрыгнул проволоку.

— Октябрь, иди сейчас же сюда, — закричала Сильва.

Октябка неохотно послушался и пробурчал про себя, усаживаясь у костра:

— Я даже разнять эту проволоку могу, если захочу.

— И не имеешь революционного права, — строго заметила Сильва. — Это раньше, когда сады принадлежали частным лицам, пролетариат мог осуществлять экспроприацию экспроприаторов. А сейчас, когда все сады государственные…

— Ни фига они не государственные, — перебил Октябка, — а очень даже частные. Я и арендателя знаю: его Моисей Маркелыч зовут. У него хотя есть ружье, но он в ребят стрелять не посмеет, тем более в пионеров. А собака днем на привязи. Да я и ее знаю, ее Каквас зовут. Она большущая и желтая.

— Откуда ты все это знаешь? — поинтересовались ребята.

— Да ведь наша фабрика тут недалеко, очень хорошо все знаю. Ежели дядю Моисея как следует попросить, так он и так даст. Только воровать интересней.

— Не смей говорить об этом, — сказала Сильва. — Если у тебя есть какие-нибудь связи с этим частником, то это твое частное дело: можешь пойти и попросить. А устраивать налеты — это не пионерское дело.

— Да ведь никто не узнает, — сказал Октябка.

— Это неважно: узнают или не узнают… — начала было Сильва, но я ее перебил:

— Знаешь что, Сильва? Ты стала совсем вроде Елникитки. У тебя откуда-то вгнездилось в голове, что можно и что нельзя. И выходит гораздо больше нельзя, чем можно. А по-моему, никакой беды не будет и даже никакого воровства, если ребята сорвут по яблоку у частного кулака.

— Ребята! Заворуи! — весь загоревшись, вскричал Октябка, потирая руки. — Это — клево!.. Значит, можно, Рябцев?

— Погоди, это проголосовать надо, — ответил я. — Видишь, есть мнения против…

— Я всегда буду против, — тихо сказала Сильва. — Что за безобразие? Какая слава пойдет про наш форпост? Я тебя совершенно, Владлен, не понимаю. Ведь нужно рассуждать идеологически.

— Я идеологически и рассуждаю, — ответил я. — Здесь никакой бузы нет. Ты, может, думаешь, что я потому, что мне тоже яблочка хочется? Вот уж — ничего подобного. Положи передо мной хоть десяток — и я ни к одному не притронусь.

— Я сейчас нарву и положу, Рябцев, а? — так и подпрыгивая на месте, предложил Октябка. — И ты ей докажи.

— Ничего мне доказывать не надо, — с неудовольствием сказала Сильва. — Пускай раньше сам Рябцев мне докажет, что это — не против революционной идеологии.

— С удовольствием, — ответил я, потому что Сильва ни с того ни с сего стала вдруг подрывать мой авторитет. — Сейчас — диктатура пролетариата. Понятно? Политически — эта диктатура означает переходную эпоху к коммунистическому государству. Частник — враг такого государства, а мы — часть пролетариата. Понятно? Поэтому — идеологически вполне правильно, если мы отнимем у частника в свою пользу тридцать восемь яблок.

— Ура! — закричала часть ребят во главе с Октябкой. — Голосуй, Рябцев, а то чайник остынет.

— Нет. Погодите, ребята, — пыталась подействовать в другую сторону Сильва. — Тут что-то не так! Тут, налицо уклонизм. Если всякий так будет рассуждать, то… пропадет революционный порядок…

Она еще что-то кричала, но я даже слушать не стал и поставил вопрос на голосование. Большинство было «за», а часть девчат воздержалась. Сильва страшно обиделась и перестала со мной говорить, на что я обозлился еще больше. Какое она в самом деле имеет право подрывать мой авторитет в глазах ребят? Да еще когда она совершенно идеологически неправа. Это даже свинство с ее стороны и не по-товарищески… Так могла бы делать только Елникитка, а не ближайший товарищ по работе.

А Октябка уже распоряжался вовсю.

— Я тут все ходы и выходы знаю, — возбужденно говорил он. — Для того чтобы не засыпаться, вы, заворуи, помните, что надо всем сразу. Если кто отстанет, то может засыпать всех. Лучше всего действовать по свистку. Первый свисток — перемахивай через проволоку. По второму — где бы кто ни был — сыпь обратно в парк.

— Нам тоже принесите, — запросили тут некоторые из воздержавшихся девчат.

— Как голосовать — так их нет, — сказал Октябка, — а как яблока, так — давай-давай! Сами полезайте, товарищи! Шалавых нет!

В общем, решили совершить набег двадцать шесть ребят и пятеро девчат. Махузя не пошла, потому что у ней болела нога.

Рассыпались в канаве, заросшей травой, — у самой проволоки. У меня самого начало замирать сердце от предстоящего приключения, но я не полез, чтобы потом Сильва не могла сплетничать, будто я первый подал пример. Раздался свисток — и в кустарнике, отделявшем яблони от нас, замелькали красные пятнышки галстуков.

— Я еще понимаю, если бы это делалось открыто, — презрительно сказала Сильва, ни к кому не обращаясь. — А то ведь это — обыкновенное воровство, за которое сажают в тюрьму.

«А, ты так», — подумал я, но не ответил. Однако я ничего не успел предпринять, потому что из яблочного сада раздался выстрел, а потом — чей-то отчаянный крик.

Мы все, как один, сорвались с места. У меня сердце рухнуло куда-то вниз, так как я хорошо понимал, что ответственность за всю эту историю падает на меня.

Двое или трое парнишек с растерянным видом выскочили из сада обратно и полезли через проволоку.

— Что такое? — спросил я у них.

— Да там дядя какой-то… стреляет… — только и смогли они ответить.

Не теряя ни минуты, я велел трубачу трубить экстренный сбор. Сейчас же пронзительно загремела труба. Когда около меня собралось довольно много растерянных ребят, я отважно двинулся вперед через кусты. Барабанщик отколачивал марш.