Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль... Страница 47

— Не верьте ему, Елена Семеновна! — смеется Анна Борисовна. — Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!

Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука — может быть, навсегда, — но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.

Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.

— О, Кики такой умный! Он безошибочно узнает, кто хороший, кто нет… И он радуется, когда видит хороших людей!..

Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, — врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки…

Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.

— Будешь нас помнить, Сашенька?

— Всю жизнь! — обещаю я.

И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей — Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное «Зернышко», Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..

— Ты не спишь? — Это папа присел около моей кровати.

— Не сплю… Думаю… Папа, а ты — не революционер?

— Нет, Пуговка. Не революционер.

— Почему?

— Почему? — медленно повторяет папа мой вопрос. — Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я… Он должен быть героем! Ведь они — только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями… Это будет трудно и долго… Помогать им — вот все, что я могу…

— А победят они?

— Победят. Непременно.

Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа — он сам это сейчас сказал! — беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.

— Папа… Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!

— Например?

— Ну, например, пошел — и убил царя!

— Ох, какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. — посмеивается папа. — Настоящие революционеры — такие, как Павел Григорьевич, — это не делают… Они царей не убивают!

— Почему?

— А вот почему — об этом мы поговорим тогда, когда…

Вот оно: так я и знала!

— … когда у тебя коса вырастет!

Глава двадцатая. СВАДЬБА

Коса — она, конечно, очень долго растет. Но маленькая косичка, в несколько сантиметров, такая, чтобы в нее можно было вплести ленточку, — такая у меня к концу лета все-таки уже есть. Это очень приятно. Я поворачиваю голову то вправо, то влево, словно трясу надетыми на уши сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по ушам (это еще когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке… Это тоже приятно!

В один прекрасный день, когда мы с Юлькой сидим на обычном месте, на берегу реки, куда ее каждое утро приносит Степан Антонович, Юлька говорит мне:

— Завтра придешь?

— Приду.

— Нет, ты приходи непременно. В двенадцать часов, — настаивает Юлька.

— А что?

— Так… — И Юлька делает загадочное и таинственное лицо. Ясно: она знает какой-то секрет.

Однако сохранить тайну до конца она не может.

— Свадьба у нас завтра… — говорит она, сияя. — Мамця со Степаном Антоновичем венчаться идут… Приходи в двенадцать часов. И не сюда — меня здесь не будет. К ресторану приходи, к черному ходу, где наша комнатка… И еще Юзефе скажи, чтоб с тобой пришла! Непременно!

Пока Юлька была больна, ее мать очень подружилась с Юзефой. Она даже называет Юзефу «тетечкой».

— Мы и татку твоего хотели пригласить, да не смеем…

— Папа непременно пришел бы! — горячо уверяю я. — Но в двенадцать часов он в госпитале.

Когда я ухожу, Юлька кричит мне вслед:

— Не забудь: завтра в двенадцать с черного хода! И Юзефа чтобы тоже!

Я очень радуюсь этому приглашению, хотя со словом «свадьба» у меня связаны не очень приятные воспоминания. Я была на свадьбе только один раз в жизни. Выходила замуж двоюродная сестра моей мамы. Я была еще маленькая — лет шести. Дома было много суматохи — одевались, готовились ехать на свадьбу. Пришел дамский парикмахер пан Теодор; он стал завивать маме локоны горячими щипцами, это было ужасно интересно. Пан Теодор нагревал щипцы на керосинке, потом пробовал нагревшиеся щипцы сперва о собственное ухо, о палец, предварительно послюнив его, и, наконец, о кусок газеты, отчего в комнате плыл запах паленой бумаги.

Завивая мамины локоны, пан Теодор все время восхищался маминой красотой:

— Урода! Ах, яка урода!

Я было хотела обидеться за свою маму, но оказалось, что по-польски «урода» означает прелесть, очарование!

Продолжая уверять, что мама первая «урода» во всем городе, пан Теодор сделал ей замысловатую прическу и ушел. Мама надела новое платье, отделанное букетиками искусственных фиалок. Она вправду была очень красива!

В это время приехал папа.

— ПрОшу пана — храк! — сказала Юзефа, помогая папе надеть какой-то диковинный костюм.

Но, когда папа надел его, я просто огорчилась. Мама такая нарядная и красивая, а папа оделся каким-то шутом гороховым! Что это за костюм? Спереди кургузый, а сзади с раздвоенным хвостиком!

— Папа, — взмолилась я, чуть не плача. — Сними эту гадость! Мы же на свадьбу едем, там тебя все засмеют. Подумают, что ты нарочно…

— Это фрак, — сказал папа очень невесело (ему, видно, самому не нравился его костюм). — На свадьбу, понимаешь, полагается мужчинам надевать фрак… А тебе не нравится? Нет… Мне, брат, тоже не нравится…

— А чего ж там «не нравится»! — сказала Юзефа. — Храк — и храк. Усе настоящие паны храки надевают… А чем наш пан доктор хуже?

Меня тоже принарядили, надели на меня мое любимое платье, — а любила я его за то, что в нем был карман, и даже глубокий. Мне всегда попадало за то, что я теряю носовые платки, а тут как раз было куда класть платок.

Одевая и меня, Юзефа сказала шутя:

— На свадьбу идешь, шурпочка моя, а няню свою не берешь? Будешь там вкусные вещи кушать, а Юзефе — фига?

Я стала горячо протестовать:

— Юзенька, что мне там вкусного дадут, я тебе все-все принесу! Все в карман спрячу — для тебя. Честное слово!

Юзефа посмеивалась:

— Ну, смотри не забудь! Ты ж у меня безголовая.

Юзефа, конечно, шутила, но — я же дала честное слово! И я добросовестно запихала в карман все, чем меня угощали на свадьбе. Карман скоро отяжелел, он крепко ударялся о мой бок, — а главное, он очень заметно оттопыривался. Конечно, мама скоро заметила этот оттопыренный карман и, отведя меня в сторонку, стала его опорожнять… Чего только в нем не оказалось! Груша, сливы, конфеты, а на самом дне — нежное, хрупкое, вконец раздавленное пирожное со взбитыми сливками и вареньем…

Мама была в ужасе.

— Откуда это у тебя?

— Я обещала принести домой Юзефе все, что мне дадут… — чуть не плакала я.

— Какие глупости!

— Ничего не глупости, я честное слово дала!

Кое-как мама вытерла платком мой перепачканный внутри карман, велела мне съесть тут же, при ней, все то, что осталось нераздавленным.

— А жениха и невесту ты поздравила? Видишь, все поздравляют, ступай и ты.

Очень сконфуженная, я протискалась сквозь толпу поздравлявших гостей, подошла к жениху и невесте, сунула каждому из них руку и, как всегда в минуты больших волнений, сказала, перепутывая слова: не «поздравляю вас», а «мерси» — то есть благодарю.

На счастье, тут подошел папа. Я прижалась к нему и от знакомого, милого запаха карболки сразу успокоилась.

— Ничего, брат, бывает… — посмеивался папа. — А теперь все-таки подойди к жениху и невесте и скажи по-людски: «Поздравляю!» А то они подумают, что ты идиотка!

В общем, никакого удовольствия мне та свадьба не доставила. Даже вспомнить неприятно!

Но это было давно.

Теперь я уже большая, скоро пойду экзаменоваться в первый класс! Теперь я уже, конечно, лучше умею вести себя на людях И потому мне очень обидно, что мама, отправляя меня с Юзефой на свадьбу Юлькиной мамы и Степана Антоновича, говорит мне «с намеком»:

— Только, пожалуйста, не пихай, ничего в карман и, когда будешь поздравлять новобрачных, не скажи вместо «поздравляю!» — «с Новым годом».

Удивительная у взрослых способность помнить сто лет всякую чепуху!