Сильвия Раннамаа - Приемная мать Страница 47

Даже по самому мерзкому пункту — отказу Ааду танцевать с Вестой — Андрес, один из величайших мудрецов и златоустов школы, нашел смягчающие об­стоятельства:

— Далее. Если мы проанализируем предысторию са­мого тяжелого обвинения, то найдем немало смягчаю­щих обстоятельств. Мы знаем, что последнее время Ааду всегда танцует с Валентиной. Они подходящая пара. Оба хорошо танцуют и так далее. Мы не станем здесь анализировать причины их контакта, скажем лишь обычное: они хорошие друзья.

И вдруг неизвестно почему, девочка начинает кап­ризничать. Если Ааду весь вечер приглашал только ее, если он делал это на всех вечерах в течение последних двух четвертей, то, естественно, он ждет ответного при­глашения на дамский вальс, не так ли?

Но, как мы знаем, девушка не делает этого. Она кап­ризничает. Она ветрена и капризна. Ее не интере­суют чувства другого человека. Она хочет продемонст­рировать свою власть. Вообразив себя неотразимой красавицей, она считает, что может себе все позволить, как это вообще принято у девочек. Они любят время от времени дать почувствовать свое девичье превосход­ство и власть. Так случилось и с данной девушкой: она умышленно обижает своего постоянного партнера и друга и, против ожиданий, как я уже сказал, даже про­тив неписанных правил вежливости, приглашает тан­цевать другого мальчика.

Скажите сами, разве это красивый поступок? Можем ли мы за ним разглядеть прославленную чуткую де­вичью душу, чувство такта, честность и так далее и тому подобное. (Весь этот перечень сопровождался слегка иронической улыбкой.)

Я заметила, что, слушая речь Андреса, Анне что-то быстро записывала в свой блокнот. А тем временем Андрес продолжал свою блестящую речь.

— При таких обстоятельствах, — продолжал он по­сле короткой многозначительной паузы, — можем ли мы так уж обижаться, так расстраиваться по поводу того, что мой подзащитный Ааду Аадомяги, который, как нам известно, ждал одну девушку, самую краси­вую и самую для него подходящую — (ой ты, лиса-лисичка!) — увидя другую, совершенно импульсивно, от уязвленного самолюбия и огорчения рассердился на всех девочек вообще. В том числе и на ту, которая случайно оказалась около него. Таким образом, он до­пустил этот необдуманный поступок — отказался тан­цевать с нею. Повторяю, я не оправдываю этот посту­пок, не считаю его хорошим, как, впрочем, не считает и сам обвиняемый, но мы просим учесть смягчаю­щие обстоятельства...

При этих словах Андреса Ааду, широко улыбаясь, оглядел зал, словно вождь и знаменосец победоносного войска.

О, оскорбленная гордость и попранное достоинство!

Но Анне не так-то легко поставить в тупик. Когда настал ее черед, она начала сдержанно, но с явным вол­нением.

— Нам только что представилась приятная возмож­ность прослушать талантливо составленную защитную речь. Похоже, что на многих она произвела глубокое впечатление. Прежде чем вынести окончательное ре­шение, позвольте мне, со своей стороны, высказать не­которые мысли.

Прежде всего, небольшое возражение по поводу об­щей позиции защитника, из которой следует, что вполне естественно дать приглашающему отказ, раз он слу­чайно оказался не тем, кого ожидали и хотели видеть. Разрешите мне от имени девочек, которые, согласно обычаю, чаще выступают в роли приглашаемых, а не приглашающих, — разрешите мне, как одной из них, сказать следующее: если бы и мы следовали подобному «импульсу» и стали отправлять мальчиков обратно, то вы, дорогие соученики, совершенно растерялись бы. Тогда, может быть, вы постигли бы, что и вежли­вость имеет свою ценность. — (Тут я заметила, как у Андреса порозовели уши.) — Кроме того, разрешите обратить ваше внимание еще на одну вещь, поразив­шую меня в речи защитника: у нас тут не какое-либо подразделение ЗАГСа, где ведется регистрация пар и всякие отступления противозаконны. Пока еще все мы просто обыкновенные соученики и между нами должны быть хорошие отношения.

И далее. Если одна из девочек действительно нане­сла своему обычному партнеру такую бесчеловечную обиду, должен ли он мстить за нее другой девочке? Уважаемый суд и все присутствующие в зале, я прошу вас вдуматься в смысл такой морали! Надеюсь, что нет необходимости останавливаться на этом подробнее.

Но что важнее всего: если этого юношу, в данном случае, обвиняемого, так жестоко оскорбили, если кра­сивая и капризная девушка нанесла его несчастному сердцу такую рану, почему же он остался прохлаж­даться в зале? Не было ли для разбитого сердца и по­пранного достоинства естественнее удалиться из зала, тем более, что он все равно не собирался больше ни с кем танцевать.

Надеюсь, что справедливый суд увидит, что здесь нет ни одного смягчающего обстоятельства. Дело некра­сивое, абсолютно некрасивое. Тем более некрасивое, что оскорбили девушку очень честную и заслуживающую всяческого уважения. Кроме того, это девушка, с ко­торой обвиняемый еще в прошлом году танцевал больше всех и которая была для него, как определил в своей речи защитник, хорошим другом.

Аплодисменты в зале. Судья нарушает законы бес­пристрастности и тоже аплодирует! Анне поднимает руку. Зал затихает.

— Но это лишь одна сторона дела. В интересах истины прошу выслушать третьего участника — Ва­лентину Петровну Клейн. Быть может, у этой каприз­ной и своенравной девушки, как здесь охарактеризовал ее защитник, есть что сказать в оправдание своего «бессердечного» поступка. Прошу.

Анне обращается к суду с видом профессионального судейского деятеля.

Кыпс-кыпс — по залу, где царит настороженная ти­шина, проходит Тинка и останавливается перед судей­ским столом. Ничего удивительного, что такая краси­вая девушка заставляет биться сердце даже у маль­чишки типа Ааду. Чуть вызывающее выражение лица сейчас очень идет Тинке. После того, как она ответила на обычные вопросы, судья спрашивает о самом глав­ном:

— Свидетельница, Валентина Петровна Клейн, ком­сомолка! — (Мне ужасно нравится, как Анне особо под­черкивает последнее обстоятельство. В одних случаях она хочет как бы повысить ценность свидетеля и его показаний, в других — особо подчеркнуть недопусти­мость поступка обвиняемого.) — Что вы можете рас­сказать по данному делу? Прошу говорить всю правду, все, что знаете.

— К сожалению, всю правду, слово в слово, я не могу рассказать. Но я прошу уважаемый суд и всех присутствующих поверить моему комсомольскому че­стному слову, если я заверяю, что Ааду, т. е. обвиняе­мый, сказал мне во время нашего последнего танца нечто настолько чудовищное, что после этого я ни при каких условиях не могла пригласить его танцевать, Я не могу здесь повторить, что именно он мне сказал, но чтобы вы поверили мне, я утверждаю, что больше никогда, ни в каком случае не стану с ним танцевать, будь решение сегодняшнего суда каким угодно. Он этого не стоит. Он не стоит того, чтобы хоть одна ува­жающая себя девочка стала танцевать с ним или во­обще иметь дело.

Ого! Наверно, эти слова ей подсказала Анне, но факты и тон, конечно, же, ее собственные. Красивая, гордая девушка, знающая себе цену, подняв голову, стояла перед судом и обвиняла и наказывала винов­ника. Это производило большое впечатление.

Я видела, что даже Ааду, первый раз за весь этот день, беспокойно опустил глаза, словно искал что-то на полу, у своих ног. В свою очередь Андрес следил за Ааду с выражением, явно показывающим, что этот ин­цидент (так, кажется, это называют) был для него на­столько же новостью, как и для всех нас. Но хотя Андрес был вынужден несколько отступить на одном фронте, тем упорнее он стал обороняться на другом.

— Поскольку мы собрались на открытое судебное заседание, разрешите мне заметить, что одних намеков и слов, пусть даже подтвержденных каким угодно  ч е с т н ы м  словом, все-таки недостаточно. Апелляция к чувствам — это хитрое дело и главное оружие девочек, но нам нужны факты. Иначе все судопроизводство те­ряет смысл.

Вот уже в течение часа нас тут характеризуют как грубых, неотесанных, жестоких, глупых и т. д. Но, ис­ключая один чрезвычайный случай, все это только слова. Факты, факты, больше фактов, дорогие соуче­ницы!

Если разрешите, я, со своей стороны, приведу неко­торые. Это факты, свидетелями которых могут быть все ученики десятого класса. Одна девушка, заявившая, что ее подло оскорбили, задели ее лучшие чувства тем, что прочли какие-то там поэтические измышления, а именно Кадри Юловна Ялакас, сама показала, что она ничуть не какой-то там высший особый класс, как по­лагает о себе в своих «островах мечты». Совсем недавно она открыто во всеуслышание набросилась на своего соученика, ныне моего подзащитного, назвав его про­сто отвратительным типом, а другому сказала слово в слово следующее: «Чего ты скалишься!» — (Здесь я кажется громко охнула.) — Уважаемые судьи и все здесь присутствующие, разрешите спросить, считаете ли вы, что это культурные выражения? Как вы думаете? К лицу ли они нежной, воспитанной, тактич­ной девушке, к тому же комсомолке? В то же время эта самая девушка пишет в своем дневнике, или как там эта штука называется, такую элегию, из которой можно заключить, что она относит себя к числу избран­ных... Я предложил бы весь этот плод вдохновения, наделавший столько неприятностей, прочесть вслух в этом зале суда, чем будут разрешены многие недоразу­мения, возникшие в результате процитированных изре­чений из этого произведения.