Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги Страница 48

Это было неспокойное для Израиля время, страна находилась под британским мандатом, израильтяне хотели независимости, и ровесники Зоары объединялись во всевозможные подпольные организации и совершали геройские поступки — за которые могли здорово поплатиться и даже попасть в тюрьму. По школе носились шепоты и слухи, звучали пароли, все говорили на одном языке, и только Зоара была вне этого, политика ее не интересовала: «Я иду на море загорать и купаться, а не встречать нелегальных репатриантов», и однажды кто-то увидел, как она танцует в кафе с британскими солдатами, а когда ее попытались предостеречь, чтобы держалась подальше от захватчиков родины, она отвечала презрительно и дерзко, и парень из ее класса — он-то как раз состоял в подпольной организации — сказал: «Оставьте ее, она точно ни при чем. Считайте, что она с Луны свалилась».

Похоже, он был прав. Подожди еще немного, читатель, и я расскажу тебе о том, как Зоара действительно шагнула навстречу луне и спрыгнула вниз, а спустя несколько лет на Лунной горе появился на свет и я.

— Я ничего о ней не знаю, — снова сказал я Феликсу, там, на кухне у Лолы. — Отец ничего о ней не рассказывал. И Габи молчала.

— Я подумываю, — проговорил Феликс, — что наша Дульсинея-Габи находила хитрый способ рассказать тебе о Зоаре.

— Да ничего она не рассказывала!

— Понемногу понимаешь, как много она рассказывала.

— Один раз мне сказали, что она любила клубничное варенье.

— А кто говорил? Отец или Габи?

— Не он и не она, а Цитка, бабушка по отцу.

Я съел у нее банку варенья, и она сказала, что я весь в мать. Слышали бы вы, каким голосом она это сказала! И видели бы, как поджала губы.

— А я рассказываю тебе, Амнон, что твоя мама любила и варенье, и все сладкое, а больше всего шоколад. Была сумасошедшая на шоколаде.

Как я.

А когда я устроил корриду, отец пришел в бешенство из-за того, что я так похож на Зоару.

— И ты никогда не повстречал семью твоей мамы? Ни дяди, ни тети? Никого?

— У нее не было семьи…

Так мне говорили. Или я сам так думал. Или не думал.

— Да? Ты когда-то видал человека совсем без семьи? Даже без одного дяди или кузины? А кем она работала? Какая была ее профессия? Ты даже не спрашивал? Как?

Я молчал.

— Амнон, я должен сейчас рассказывать тебе этот рассказ. Это рассказ не легкий для тебя. И больной. Ты вдруг понимаешь много вещей, которые не понимал раньше. Но я должен рассказывать. Я… как бы сказать… Как раз для этого я хотел, чтобы мы встретились вдвоем.

— Ну, тогда рассказывай.

Будь что будет.

— Подожди. Может, стоит подумывать сначала. Может, ты не хочешь узнать все. Вещи, которые не знаешь, — не болят.

Я подумал, что больно мне уже сейчас, хотя я еще ничего не узнал. И кивнул.

— Хорошо.

Он выпрямился. Отхлебнул воды.

— Я уже говаривал, что знал Зоару с той поры, как она была младенец. Потому что знал ее маму. Потом я знал Зоару, когда она была в возрасте, как ты. Но лучше всего я знал ее, когда ей было восемнадцать. И она была самая красивая и самая особенная из всех, кого я знал, а уж верь мне, Амнон, этот старик, — тут он похлопал себя по груди, — знал много женщин в своей жизни.

— Ты… Любил ее?

Можно даже не спрашивать. У него на лице написано.

— Для меня невозможно не любить ее.

А для меня это было дико. Феликс. Любил мою мать.

— Но это была очень особенная любовь. Как в кино!

Еще не легче.

Неторопливо и негромко Феликс рассказывал мне о себе и о Зоаре. Он говорил просто, без прикрас, и даже почти не сверкал глазами. Я видел, как он изо всех сил старается не сочинять, излагать только факты, даже если факты были удивительными. Видимо, он и в самом деле хотел свести к минимуму свое участие в этой истории.

Я не знаю, как долго он говорил. На улице стемнело, из соседних квартир донесся вечерний гомон и звон тарелок — там садились ужинать. Дважды пропикали новости. Я полностью отдал себя в распоряжение Феликса и пустился вместе с ним в кругосветное путешествие по государствам с экзотическими названиями, в экипаже, на самолете, на корабле. Он рассказывал осторожно, и, хотя поначалу каждое его слово отзывалось во мне болью и переворачивало всю мою жизнь с ног на голову, я знал, что это правдивый рассказ — пусть даже временами он становился похож на красивую и грустную сказку.

Давным-давно жила-была юная красавица, и звали ее Зоара. Она жила в Тель-Авиве. Морская душа, бедовая, распущенная — роза с шипами. В шестнадцать лет она бросила школу. Решила, что для девушки своего возраста знает уже достаточно. В семнадцать она стала первой красавицей в городе, и ею восторгались не только британские солдаты: за ней ухаживал и известный миллионер в два раза старше ее, и голландский дирижер, и центральный нападающий сборной Израиля по футболу. Зоара всем отказывала. Почему? Не видела среди них достойного себя? Или боялась снова полюбить, как любила когда-то? В восемнадцать лет она впервые выехала за границу с Феликсом Гликом, мошенником международного класса, голубоглазым аристократом и гипнотизером.

Они два года путешествовали по далеким таинственным странам. Таким далеким и таким таинственным, что даже атлас вспотеет, если указать на них пальцем. Они отправлялись в то место, название которого ей нравилось, звучало, как волшебный шепот: Мадагаскар, Гонолулу, Гавайи, Парагвай, Огненная Земля, Танзания, Занзибар, Берег Слоновой Кости…

Там, в роскошных отелях, им встречались люди, как будто сошедшие со страниц забытых книг: принцы в изгнании, императоры в отставке, командующие армиями и наемные солдаты, революционеры, проигравшие свои революции, звезды немого кино, голос у которых оказался неподходящим для кино со звуком…

— Я представлялся как коллекционер из Италии или как директор музея Флоренции, который убегает от налогов, а Зоара — мы говорили, что она мне дочь, единая наследница всех картин Пикассо и Модильяни, которые у меня в банке. Да.

— А смысл? — не понял я. — Зоара тоже говорила?.. Подожди.

— Послушай и узнаешь. Не так быстро.

Они проводили какое-то время в столице, гуляли по берегу реки или брали экипаж, украшенный фальшивым золотом, и любящая дочь заботливо укрывала колени лжеотца пледом из ангорской шерсти. И на таких экскурсиях эти двое знакомились с каким-нибудь монархом в отставке, который острым своим глазом примечал, что красавица уронила батистовый платочек, и спешил поднять его, и целовал ручку, и в знак уважения снимал шляпу. И как бы случайно завязывалась беседа, и король звал отца с дочерью, таких милых, таких скромных (главное, ее, такую красавицу), на ужин в свои роскошные покои. И по завершении трапезы, когда все уже разогрелись от вина, король, успевший плениться странной красотой «дочери» и с головой погрузиться в голубой океан Феликсовых глаз, приглашал их прокатиться вверх по реке на своей яхте. На недельку.

И они, конечно, поначалу отказывались, мол, не хотят причинять неудобства, «Ну что вы, что вы! Я буду страшно рад» — «Как, мы еще не утомили ваше величество?» — «Господь с вами! Едем завтра же!», и они соглашались, и отправлялись в путь; с полудюжиной пустых чемоданов для виду, в соломенных шляпах от солнца, с маленькой деревянной флейтой, купленной когда-то в Тель-Авиве, — приманивать русалок игрой.

— Всегда одно и то же, — проговорил Феликс, не глядя на меня, — пятнадцать раз одно и то же. Тот же разговор. Изменялись только места и люди. Жертвы. Мы охотились на него, а он думал, что охотится на нас. Но не было ни одного охотника такого, как твоя мама.

— Что? Почему? Я ничего не понимаю!

Что он несет? При чем тут моя мать? Пусть уже рассказывает про Зоару.

Феликс примолк. Пожал плечами.

— Это нелегко для тебя, Амнон. Это тяжелый рассказ. Но я должен рассказывать. Я обещал. Она просила.

— Кто просил? — встрепенулся я.

— Твоя мать, Зоара. Прежде того, как умерла. Сказала, чтобы я находил тебя и рассказывал тебе обо всем перед бар-мицвой. Чтобы ты знал о ней правду. Для этого я забирал тебя. Ведь бар-мицва уже скоро.

— Ага, — глупо кивнул я. Я по-прежнему ничего не понимал.

— И к тому же я должен отдавать тебе подарок, — добавил Феликс. — От нее. Для бар-мицвы.

— Что за подарок? Она же умерла!

— Умерла, точно. Но прежде того, как умёрла, готовила тебе подарок. Его можно забирать только завтра утром. Он в банке. В сейфе. Полежал все эти годы. Для этого я просил тебя оставаться до завтра. В сейфе я отдаю тебе последний колосок. И после этого можешь уходить и забывать Феликса.

Я слабо улыбнулся. Такого забудешь.

— Моя мама… — хрипло начал я, но эти два слова придавили меня, и рот мой наполнился одновременно медом, солью и еще сотней разных вкусов.

— Она была очень особенная женщина. — Феликс погладил меня по руке. — Красивая и дикая, как леопард. Молодая и самая красивая в Тель-Авиве, королева над всеми женщинами, она делала пальчиком вот так, и самые богатые мужчины готовы были стреляться для нее. Не было в мире ни одной вещи, которой она захотела бы и не сделала. И никто в мире не мог говорить, что ей делать.