Николай Назаркин - Изумрудная рыбка: палатные рассказы Страница 5

Боксы — это карантинное отделение у нас на втором этаже. Палатки такие, только маленькие. На одного или двух. И никуда не пускают! То есть совсем никуда. Лежи себе на койке и медленно умирай. Не от гриппа, конечно, а от скуки.

А все Павличек виноват! Я знал, конечно, что он жлоб и маменькин сынок, но что он самый жлобистый жлоб из всех жлобистых жлобов на свете — этого не знал. Ну что ему стоило дать мне «Мушкетеров» дочитать? Я же быстро читал и чай не ставил на книжку — разве я виноват, что у меня этот дурацкий грипп нашелся? «Ты в боксе, наверное, до той недели пролежишь, а меня должны скоро выписать…» Бе-бе-бе! Нянечкин любимец. Не зря его баба Настя так зовет: «Па-авличек!» Тьфу, а я тут мучаюсь…

В боксе нас двое. Я и Васильченко. Это он так представился. Воображает, наверное, что взрослый. А сам на год примерно меня старше. Ну, или на два. Так что я тоже сказал: «Кашкин». А чего он?!.

Вечер уже. Таблетки нам раздали, температуру записали. Тут с этим строго, пока не спадет — ни за что не выйдешь. Сиди тут, даже без книжки.

Скоро отбой. Эх…

— Чего приуныл, друг Кашкин? — спрашивает Васильченко.

— Ничего, — говорю. — Ничего я не приуныл.

— А я вот приуныл, — сообщает мне Васильченко. — Завтра пятница, друг Кашкин. А значит, должна прийти Светка и принести бинокль. А я тут.

— Настоящий? — заинтересовался я. — Бинокль?

— Ну уж не игрушечный, друг Кашкин, — усмехнулся Васильченко.

Я сразу начал ему завидовать, что у него есть настоящий бинокль. Это ж можно запросто Проксиму Центавра, наверное, увидеть! Я про нее до «Мушкетеров» читал. Тоже ничего, хотя «Мушкетеры», конечно, здоровскее. А чтобы он не догадался, что я завидую, я спросил:

— А чего ты меня «друг Кашкин» называешь?

— А как же тебя еще называть? — удивился Васильченко. — Монсеньор, что ли? Нет, это тебе не подходит.

— Ты тоже «Мушкетеров» читал? — спрашиваю.

— Конечно, — говорит счастливый человек Васильченко. — А ты разве нет?

— Эх, — вздыхаю я. — Мне там немножко осталось. Только этот Павличек, жлоб жлобистый, книжку зажал с собой дать!

— Вот оно что! — понимающе кивает Васильченко. — Сочувствую, друг Кашкин. Неприятное дело.

— Еще какое, — уныло продолжаю я. — Совсем ведь чуть-чуть осталось! Они там как раз миледи голову отрубили! А я…

— Погоди, — изумляется Васильченко. — Так ты ничего не знаешь?!

— Чего не знаю? — подозрительно спрашиваю я.

— Там же как раз всё самое интересное начинается! — говорит Васильченко и ложится на кровать, глядя в потолок. Словно ему совершенно неинтересно.

Ну, и я молчу. Я Пашке и Серому уже сто тыщ историй сам рассказал. Я знаю, что рассказывать куда больше хочется, чем слушать.

Так мы немножко молчим. А потом Васильченко говорит:

— Ладно уж, расскажу я тебе, что там дальше было.

— Давай, — соглашаюсь я.

Гад он все-таки. Еще бы немножко — и я стал бы просить, как маленький прям.

— Так вот, слушай, — Васильченко понижает голос.

Верхний свет уже выключили, теперь только два ночника горят и лампа в коридоре — ее через стекло над дверью видно. И луна в окне. Белая.

— Миледи отрубили голову… И ты думаешь, что так всё и закончилось?

— А что же еще? — спрашиваю я.

— Ха-ха-ха, — зловеще говорит Васильченко. — Самое главное только начиналось. Они там закопали тело и голову отдельно. И уехали. Но голова не умерла! Она выбралась на поверхность и полетела к Ришелье!

— Как это? — говорю я.

— Вот так это, — говорит Васильченко. — Она летала только по ночам, ее длинные белокурые волосы развевались от ветра, а на щеке у нее было теперь кровавое клеймо! В виде лилии! А когда она уставала, она залетала в окна домов к спящим и…

Васильченко выразительно замолчал.

— Да ну! — неуверенно возразил я. — Там же в книжке совсем чуть-чуть оставалось…

— Эх ты, друг Кашкин, — протянул Васильченко. Голос у него стал точь-в-точь как у моей старшей сестры, когда она что-нибудь знает, а я нет. Ненавижу такой голос. — Разве ты не знаешь, что к «Мушкетерам» еще целых два продолжения есть?

Этого я не знал. И был сражен.

Нет, конечно, я не верил Васильченко. Летающая голова, ха-ха! Малышовые сказки. Понятное дело, что любой рассказчик всего чего-нибудь приврет для красоты. Так что я Васильченко совершенно не верил. Но вот что там в продолжениях?

Проснувшись ночью попить, я взглянул в окно. И вздрогнул. В лунном свете мелькнуло что-то небольшое, круглое, окутанное белокурыми волосами. То есть мне так показалось. Это, конечно, какая-нибудь птица была.

Какая-нибудь. Птица.

Конечно.

Про личную жизнь

Мы с Серым сидели на диване в конце коридора и ничего не делали. Мы вообще-то хотели много чего делать, только Толика забрали. Капельницу опять будут ставить. А без Толика как-то ничего не делается. Вот мы и не делаем.

На другом конце коридора малышня всякая устроила гонки на колясках. Только они сюда не доезжают. У гонщиков руки короткие, чтобы два колеса равномерно вертеть. Разогнался — и сразу в стену сворачивает. Сам. У нас коляски — ого! Огромные. А те, что поменьше, — те мамы уже разобрали по палатам своих возить. А эти не нужны никому. Кроме гонщиков.

Вам! Ну вот, теперь колесами зацепились и оба в стенку врезались. Хорошо, что они до нашего дивана не доезжают. А то можно было бы им сказать: «Давайте, писклявая команда, валите отсюда! У нас дела!» А так делать нечего. И почему эту дурацкую капельницу именно сейчас надо Толику ставить?

— Вот что в больнице самое плохое, — говорю я Серому. — Никакой тут личной жизни нет.

— Угу, — говорит Серый.

— В семь утра — хлоп! — свет включают, — продолжаю я рассуждать. — А ты, может, еще спишь! А тебе все равно градусник суют.

— Угу, — говорит Серый.

— Хорошо, когда в палате всяких там мам нет, — говорю я. — Или они хоть ничего себе, смирные. Тогда можно градусник отложить пока и доспать немножко. А дежурной сказать, что тридцать шесть и восемь. Они думают, что мы таких цифр придумать не можем, а значит — честно мерили.

— Угу! — кивает Серый.

— Потом таблетки еще. А потом только умоешься — завтрак везут, — продолжаю я. — И опять ничего делать нельзя. Потому что прислушиваешься, как баба Настя тележкой гремит по другим палатам, и думаешь, как бы ее уговорить обменять кашу на два хлеба с маслом. Разве тут порисовать или еще чего получится?

— Угу, — грустно соглашается Серый.

— А после завтрака — самое худшее, — мрачно продолжаю я. — Сиди себе в палате и жди своего лечащего. А может, Андрей Юрьич даже придет. Или студенты. Помнишь, на той неделе студенты приходили?

— Угу, — кивает Серый.

— Вот так вот сидишь и все утро ждешь, пока кто-нибудь придет, — говорю я. — А лечащий десять минут тебя посмотрит и даже не говорит, когда выпишут! Целое утро ждать, как будто делать больше нечего!

— Угу, — хмурится Серый.

Про выписку я зря сказал. Он как раз выписываться собирался, а тут этот дурацкий зуб. Так что Серый сидит сейчас с огромным тампоном за щекой и говорит только всякие короткие звуки. Вот не повезло человеку!

— Потом до обеда еще ничего, — торопливо продолжаю я, чтобы отвлечь Серого от мыслей о выписке, — только из отделения выходить нельзя, потому что тогда точно сразу тебя будут искать — на укол, или на рентген, или на еще чего. А так могут и вечером уколоть. Как получится. Так что до обеда часика три личной жизни все-таки есть, только в отделении если.

— Угу, — поддакивает Серый.

— А после обеда, — снова мрачнею я, — если Лина Петровна или Ольга Сергевна дежурят — то все, капец. Лежи весь тихий час в кровати, и никаких хождений. Удавиться прям!

— Угу, — говорит Серый.

— Потом в пять часов молоко с печеньем привезут, — совсем безнадежно говорю я. — Потом учительница приходит и еще упражнения спрашивает, потом опять таблетки, и так до вечера никакой личной жизни.

— Ы! — вскакивает Серый и машет рукой.

О! Толик наконец освободился. Ну вот, сейчас мы…

— Кашкин! — кричит Катя Васильевна у двери в нашу палату. — Где ты тут гуляешь? У тебя ж антибиотики, ты забыл?

А! Я вздыхаю и медленно плетусь в палату. Да, антибиотики. И никакой личной жизни.

На ЭКГ

Я зашел один раз к Серому в палату по делам. А тут зашла Надя.

Надя — это медсестра. Новенькая.

Вообще-то Лина Петровна сказала, что ее надо называть «Надежда Илларионовна». Юрка сразу сказал, что «Илларионовна» — дурацкое имя. А Серый сказал, что ни фига не дурацкое, а если Юрка скажет, что дурацкое, то Серый даст ему в глаз. А я сказал, что дам во второй глаз.

А Надя сказала, что ее можно называть просто Надя. Она еще не очень старая, лет двадцать пять — ну, примерно.