Нина Дашевская - Около музыки Страница 5

Другое дело — Шопен.

Приду я к кому-нибудь в гости, ну, скажем, к Алику. Скажем, на день рожденья. Может же он меня пригласить. Почему нет? Он всех приглашает. И у него дома совершенно случайно окажется пианино. И вот я скажу так небрежно — можно я поиграю? А он: да оно расстроеное… А я — это всё равно. Ну и дам им Шопена, вот они узнают! И Ольшанская, конечно…

Ну-ну. Разбежался. И день рожденья тебе, и Алик, и пианино. И Ольшанскую Алик никогда в жизни не позовёт. И правильно, кстати.

За окнами мелькали деревья. Потом какая-то свалка, а потом опять — деревья. Новые листочки у них, зелёненькие. Почему вот нельзя без свалки обойтись?

А Шопен был поляк. И всю жизнь тосковал по родине. По чему вот он тосковал — по деревьям этим? Мы были в Польше, там примерно такие же, только свалок не видно.

Чего это наши так разорались? А, в мафию играют. Я повернулся и тоже стал смотреть. Смешно. Совершенно очевидно, что Кирилл мафия, так он неестественно себя ведёт. И понимает это один Алик. Спокойно так говорит — Кирюха мафия. Сто пудов. У него смотрите как глаз дёргается (и точно, дёргается). А остальные не верят ещё.

В общем, потом выяснилось, что я ошибся. Кирилла всё-таки убили, и он оказался мирный житель. А мафией был Алик как раз, и ещё Сашка, дочка Палпалыча.

Вот она молодец. На неё всю игру никто не подумал, выиграли они с Аликом вчистую.

А потом мы приехали, выкатились из электрички и стали разбирать вещи. Пеший поход, сегодня нужно пройти тридцать километров до реки. Там ночёвка, и завтра — еще десять до другой станции. Девчонкам оставили только свое тащить, а общее нам досталось. Кирилл схватил палатку, какая полегче, и пошёл себе. Конечно, у него ещё гитара. Конечно.

Самый тяжелый рюкзак взял Палпалыч, наш историк. Классный, такой классный у нас классный, просто повезло. На вид дохлый очкарик, а рюкзачище тащит здоровый, альпинистский — выше головы.

— Ну что, камрады, кто еще возьмётся за обснар?

Обснар — общее снаряжение. Инструменты, каны. Продукты. Я схватился — сначал чуть не упал. Потом сделал так же, как Палпалыч: взгромоздил рюкзак на пень, сел рядом на корточки. Всунул руки в лямки, застёгнул ремень на груди. И разогнул колени, поднялся. Смог.

— Ну как? — спросил Палпалыч.

— Нормально, — ответил я.

И он кивнул. Не спросил — справишься? Не тяжело тебе? Просто кивнул и сказал:

— Хорошо, Антон.

Кирилл посмотрел на меня скептически: — вот придурок, сам нарвался, вот и тащи теперь.

Я хотел еще свой рюкзак взять. Но Сашка, дочка Палпалыча, его забрала:

— У тебя и так. А у меня легкое всё.

И мы пошли. Не так-то и тяжело. Привык. Только голова немного начала болеть. То ли от того, что рюкзак на плечи давит, то ли от свежего воздуха. И равновесие по-другому чувствовалось, чуть наклонишься — и заваливает набок.

Хорошо идти как! Я даже про Кирилла забыл, и про электричку, и вообще. Идёшь и чувствуешь, как под ногами Земля проворачивается. А впереди меня Сашка шла, мой рюкзак на спине, а свой — на животе. И я смотрел на её кеды. Выше просто голова не поднималась. И ещё я думал, что совершенно не замечал её раньше. Она такая была серенькая, будто её вообще нет. И наша форма дурацкая ей совершенно не идёт, с прошлого года у нас эту форму ввели. А вот кеды и джинсы, и полосатая кофта с капюшоном, как ей всё это ловко. Вот рядом Ольшанская идёт, как дурочка. Чего вот было краситься в поход? И стонет уже, хотя мы только вышли.

Вообще многие стали другие. Алик, например, надел тюбетейку. И сразу стал как будто смуглее, и глаза ярче — теперь ещё больше заметно, как он отличается от всех нас. У Кирилла вон бейсболка с козырьком, а у Алика — тюбетейка, он не боится солнца. Идёт, улыбается.

После перекуса мой рюкзак стал легче килограмма на три. Хлеб, колбаса и печенье. Но я этого почти не заметил, он как весил тонну, так и остался. Я сначала думал — не поднимусь с ним. Подошёл Алик, спросил:

— Как тебе? Может, поменяемся?

Я помотал головой. Нормально, дойду.

Ольшанская совсем сдалась. Хотела повесить свой рюкзачище на Кирилла, но он отказался. И правильно, нечего. Что вот у неё там? Наряды?

Алик подошёл и взял у неё рюкзак. Молча. Хотя они не разговаривают, давно уже.

Вообще мне потом Алик рассказывал, чего было по пути. Где мы шли, и чего там.

Я же и не видел ничего. Только землю и Санькины кеды. И — не отстать. Не надо, Алик, всё нормально. Я донесу. И Палпалыч ничего мне не говорил. Впрягся — вези.

Зато! Когда впереди сквозь заросли блеснула речка! И мост, вот он — мы же хотели как раз к нему выйти!

Ура.

— Ну что, встаём или ищем место получше?

— Здесь, здесь! Всё! — запричитала Ольшанская. И не толко она. И я был им благодарен. Потому что умер, а не сказал бы — всё. Но если бы не всё — похоже, да, умер бы, реально.

Главное, снимешь рюкзак — а всё равно ощущение, что он есть. Висит на плечах. Никак не проходит.

Я даже не сообразил, что Алик спросил меня — ты со мной? В палатке. Я просто кивнул, и всё. Неужели дошли? Хотелось просто залечь в траву. Просто залечь. Просто…

Нужно ставить палатку. Сейчас, поставим — и всё… Я натягивал тент, и только сейчас сообразил — меня Алик к себе позвал, у него же своя палатка, сам ведь предложил — здорово как. Ух ты, как ровно у нас получилось. Ничего не было, а тут раз — дом готов. Сейчас, разложим там коврики, и…

— Эй, камрады! У кого ещё силы есть подежурить?

Это Палпалыч. Как не бывало ему этих тридцати километров, будто каждый день ходит. И его Сашка рядом — уже хозяйничает.

Вообще у них отношения как-то на равных. Я в школе этого не замечал, там всё чётко — он учитель, она ученица. Не все и не знали, что она его дочка, мало ли Климовых на свете. А тут — он подходил к ней с картой, спрашивал — как считаешь, пройдём здесь? Нет, отвечала Сашка, тут всё затопило, точняк. Лучше вот этой дорогой, она повыше… И мы пошли так, как она сказала. И палатку она сама поставила, им на двоих — быстро, ловко. А Палпалыч уже устраивал костёр.

— Ну, кто послужит обществу?

Кто-кто. В общем, я пошёл за водой. Потому что странно смотреть, как все отвалились, а Санька с Палпалычем вдвоём всё делают.

А потом и остальные подключились, и Алик с Кириллом притащили какие-то коряги, и рубили их по очереди. Мне очень хотелось попробовать, но я никогда раньше не держал в руках топора, и побоялся. Что все увидят, как я совсем не умею. Вот Кирилл умеет, надо же, как ловко.

— Алик, вон ту чурку подкинь мне!

Алик дернулся, сильно, прямо изменился в лице. А потом засмеялся — а, вот это…

А я стоял и мешал кашу в чёрном кане.

— Антошка-поварёшка, — сказал мне Ольшанская.

И меня это нисколько не задело. Я даже удивился. Раньше, если Ольшанская говорила какую-то глупость, я всегда переживал. Даже если не про меня. Вот, она Алика как раз чуркой назвала когда-то. И я всё думал — как она так?! Почему вот такая красивая и такая дура!? Даже больше, чем Алик, переживал. Алик ведь знает, что его все любят, он такой лёгкий потому что человек.

В общем, почему-то оказалось, что мне совершенно на неё наплевать. Как же это хорошо! Наконец-то.

А потом Алик спросил Кирилла:

— Ты гитару зачем тащил? Играешь или чисто для понта?

И Кирилл пошёл за своей гитарой. Сел и тихонько начал настраивать.

Я сидел на бревне, вытянув ноги к огню (смотри, кроссовки не спали, сказала мне Сашка). И наблюдал, как там всё происходит, в огне. Как изменяется каждую секунду. И слушал, как Кирилл настраивает гитару. И думал, что устал. Что никогда в жизни ещё так не уставал, просто не знал, что это такое. И как же это хорошо — вот так устать, физически, и сидеть потом, вытянув ноги к огню…

— Ля повыше, — сказал я Кириллу. Он не ответил, но подкрутил повыше. Стало хорошо. Вообще у него тоже слух неплохой, чисто настраивает, внимательно.

Потом Палпалыч ударил ложкой в миску — ужин!

И было вкусно, и в кружку мне набились сосновые иголки, и я жевал их и думал, как же, правда, вкусно. И что можно вполне быть, как Алик — одному и одновременно со всеми. У него легко это получается, сидит рядом, молчит — и спокойно. С ним спокойно молчать.

А потом Кирилл отставил в сторону свою кружку, и опять взял гитару. И запел.

Чёрт. Вот же зараза этот Кирилл.

И я простил ему и прямой нос, и чистый лоб. И всё зазнайство его, что он знает, какой он неотразимый. Потому что он пел так хорошо, чисто; но это ладно, петь можно и от природы. Он играл невероятно круто. Я этого никак не мог ожидать. Какие там три аккорда! Я всё смотрел на его левую руку, как он переставал аккорды — ловко, естественно, ещё подыгрывал какие-то голоса. И пел спокойно, негромко, незнакомую песню на английском языке. Хороший у него английский, мягкий, будто родной. И играет… Как будто это ничего не стоит, так играть. Но я-то знаю… Я знаю, что это не просто так, это работа, так научиться. Вот же, как хорошо. Зараза какая этот Кирилл, лицо противное всё-таки. Гитарист, тоже мне. Ладно. Чёрт с ним. Ещё только играл бы…