Леонид Жариков - Повесть о суровом друге Страница 5

Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.

- Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!

- А я не разойдусь! - упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.

Полицейский замахнулся плеткой:

- Уходи!

- Не уйду, здесь наша улица!

- Стебани его, Ермил! - крикнул второй полицейский, натянув повод коня.

- А я все равно не уйду!

Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.

- Уходи, а то убью! - И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.

Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.

- Ну его к свиньям, Ермил, поехали!

Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:

- Ваше благородие - свинья в огороде.

- Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.

Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.

- Больно, Вась?

- Ни капельки...

- А почему плачешь?

- Кто тебе сказал? И не думаю плакать.

- Я вижу...

- Обидно, - сказал Васька, - за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..

- Это все Загребай... И правда, хрюкало...

Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.

Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:

- Покажи тетрадку...

- Какую? - не понял Алеша.

- Ту, что с песнями... Помнишь, ты пел про солдата?

Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово:

От павших твердынь Порт-Артура,С кровавых маньчжурских полой,Калека-солдат истомленныйК семье возвращался своей.Спешит он жену молодуюИ малого сына обнять,Увидеть любимого брата,Утешить родимую мать,Пришел он... В убогом жилищеЕму не узнать ничего:Другая семья там ютится,Чужие встречают его.И стиснуло сердце тревогой:«Вернулся я, видно, не в срок...Скажите же мне, ради бога,Где мать, где жена, где сынок?»

Васька сидел задумчивый и молчал. Теперь я понимал, почему он попросил Алешу показать тетрадку. Ведь это про его отца рассказывала песня, про то, как он пришел с войны без ног. И не мог я оторваться от песни, читал, что было дальше:

«Жена твоя... сядь, отдохни-ка,Небось твои раны болят».«Скажите мне правду скорее,Всю правду!» - «Мужайся, солдат!Толпа изнуренных рабочихРешила идти ко дворцу:Защиты искать с челобитнойК царю, как к родному отцу.Надев свое лучшее платье,С толпою пошла и она,И насмерть зарублена шашкойТвоя молодая жена».«Но где же остался мой мальчик?»«Сынок твой?!. Мужайся, солдат!Твой сын в Александровском паркоБыл пулею с дерева снят».«Где мать?» - «Помолиться КазанскойСтарушка к обедне пошла,Избита казацкой нагайкой,До ночи едва дожила».

- Читай, читай. - В голосе Васьки слышалась тоска. Разбирая с трудом Алешины каракули, я продолжал читать по складам:

«Не все еще взято судьбою:Остался единственный брат,Моряк и красавец собою...Где брат мой?» - «Мужайся, солдат!»«Ужели и брата не стало?Погиб, знать, в Цусимском бою?»«О нет, не сложил у ЦусимыОн жизнь молодую свою.Убит он у Черного моря,Где их броненосец стоит,За то, что вступился за правду,Своим офицером убит».Вот какая печальная была эта песня. И заканчивалась она хорошими словами:Ни слова солдат не промолвил,Лишь к небу он поднял глаза,Была в них великая клятваИ будущей мести гроза!

И все-таки жалко было Алешу Пупка, и Ваську, и себя самого...

6

Мы возвратились домой, когда на улице уже стемнело.

В землянке тускло светил каганец. Наши отцы, механик Сиротка и Мося о чем-то горячо спорили.

Мы с Васькой легли на скрипящий сундук. На душе было тяжело. Хотелось плакать от обиды за дядю Хусейна. За что его городовые топтали ногами? За что убили Алешиного попугая?

- И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет, услышал я голос Анисима Ивановича. - Почему же нет правды, куда она девалась?

- Кошка съела правду.

- То-то и оно... Вот, скажем, ты, Мося, всю жизнь работаешь, тыщу сапогов сшил, а ходишь босой. Почему?

- Потому, что я еврей.

- Неверно! - Анисим Иванович хлопнул ладонью по столу так, что заколебалось пламя над краем блюдца. - А почему у Бродского на пальцах бриллианты, ведь он тоже еврей? Я русский, а живу как нищий. В чем тут дело?

- Во власти дело, в царе, - сказал мой отец.

Анисим Иванович взял со стола железную ложку и показал Мосе:

- Вот ложка. Кто ее сделал? Мы с тобой, рабочие. А завод англичанину Юзу кто построил? Опять же мы, рабочие. Кто дворцы царские создал? Кто корону царю отлил из золота и разукрасил бриллиантами? Мы, трудящий народ!.. Кто же, выходит, настоящий хозяин России? Царь? Нет, рабочий народ! Почему же он в лохмотьях ходит?

- Об этом и в песне поется, - сказал отец.

Кто одевает всех господ,А сам и наг и бос живет?Все мы же, брат рабочий!

- Возьми Егора: идет в сапогах, а след босиком, - продолжал Анисим Иванович. - А колбасник Цыбуля сапожную фабрику имеет. Почему же один беден, а другой богат? А потому, что всегда так было: богатый обкрадывал бедного.

- Царь-батюшка повелел, - вступил в разговор механик Сиротка.

- Царь первый помещик, - добавил отец. - Восемь миллионов десятин земли имеет. У царицы Александры Федоровны одних бриллиантов на десять миллионов рублей. Сколько можно на эти деньги накормить голодных?

- То-то и оно, - отозвался Анисим Иванович. - Вот, к примеру, ведем мы войну. Кому нужно это кровопролитие?

- Богатеям, - ответил отец, - а теперь самое время нажиться на войне.

Анисим Иванович поддержал:

- Именно так. Я там был. Солдаты разуты и безоружны. Один стреляет, а трое ждут, когда этот горемыка примет свой смертный час, чтобы его винтовку взять. Немцы засыпают нас снарядами, а нам прислали на фронт три вагона икон и крестиков. И русский герой солдат идет с этим крестиком против германских пушек. Вот тебе и царь всея Руси!

- Шпионы кругом, - вставил Мося, - генералы - шпионы, министры шпионы. Сама царица - немка, что вы хотите?

- До чего довели Россию! - вздохнул Анисим Иванович. - Земля богата, народ великий. Весь мир этот народ может повести за собой, а вместо того мрет с голоду.

Анисим Иванович помолчал, точно ему трудно было говорить, потом заключил с горечью:

- Так и со мной: ноги были - жил помаленьку, а оторвало, - он развел руками, - что теперь делать? Куда идти? К царю? Так это он и отнял у меня ноги.

Васька уже давно с тревогой прислушивался к речи своего отца, а тут вскочил с сундука и со сжатыми кулаками подбежал к Анисиму Ивановичу:

- Батя, где живет царь? Где его хата?

Васька волновался. Голубые глаза его сверкали. Не дождавшись ответа, он бросился к моему отцу:

- Дядя Егор, где царева хата?

- До бога высоко, до царя далеко, - ответил за отца механик Сиротка.

Анисим Иванович обнял Ваську и погладил его белую нестриженую голову.

- Слушай, сынка, слушай и помни. Я, может, скоро помру, а ты помни: отца твоего царь-собака загубил.

Васька отошел, улегся на сундук и долго лежал с открытыми глазами. Я тоже думал о царе. В голове моей была путаница: тетя Матрена говорит, что царь о нас сердцем болеет, а дядя Хусейн назвал городового императорским хрюкалом. Я всю жизнь мечтал быть царем, а он, оказывается, оторвал у Анисима Ивановича ноги...

За столом становилось все шумнее. Сквозь синий туман махорочного дыма виднелось окно, завешенное старым одеялом.