Дэн Смит - Тайна брата Страница 5

Спускаемся вниз. Дед несет сумки, а Ба помогает маме забраться на заднее сиденье.

— Надо было сразу тебя забрать к нам, когда началась эта… война и Оскар ушел на фронт, — говорит Ба.

В городе мы остались потому, что мама работает медсестрой и не хочет жить далеко от работы. А еще она говорит, что характер у Ба с дедом не сахар. Правда, сейчас мама ничего не говорит. Она смотрит в пространство и идет, куда ведут. Лицо у нее пустое, будто мама исчезла из этого мира.

— Мы все устроим, — говорит мне Ба. — Не волнуйся, все решим. Поживешь пока у нас, вот так. В школу мы сообщим.

— И в «Дойчес юнгфольк»?

— Ну конечно, и туда сообщим.

Пока мы не уехали, украдкой пробираюсь в гостиную за фотокарточкой отца. Во мне крепнет ощущение, что в этот дом мы больше не вернемся, пусть снимок лучше полежит у меня в кармане. Хоть так папа поедет с нами.

Подарок на день рождения так и лежит на столе в кухне. Размером он с пачку сигарет, чуть толще. Наверное, коробка. Внутри лежит что-то увесистое.

— Карл! Ты где там? Мы ждем! — зовет дед.

— А велик? — спрашиваю у деда, когда он запирает входную дверь. — Велик можно как-нибудь взять?

На велике я езжу в школу и в клуб «Дойчес юнгфольк», а когда у нас нет собраний, просто для спорта катаюсь по улицам.

— Ну, в багажник он точно не влезет, — говорит дед, глядя на черную машину на обочине.

Рыдван тот еще, но эта колымага живет у деда сколько себя помню, и он любит возиться с ней. Чуть что, сразу лезет под капот что-нибудь подтянуть или отрегулировать.

— Слушай, — предлагает дед, оценив угрюмое выражение моего лица. — Я когда вас отвезу, вернусь за ним. Все равно надо зайти в школу, предупредить, что тебя не будет.

— И в отряд.

— Да, и туда. — Он избегает смотреть мне в глаза, и я замечаю, как они переглядываются с бабулей.

В красном кирпичном доме на Эшерштрассе дед с Ба уводят маму в комнату, где она жила ребенком. Пока Ба укладывает матушку в кровать, дед уезжает за велосипедом.

— Как думаешь, мама придет в себя? — спрашиваю у Стефана. — Странно она выглядит, будто ее здесь нет.

Мы сидим в кухне, предоставленные самим себе, и не знаем, что делать.

— Надеюсь, — отвечает Стефан. — Она… грустит, вот и все.

Просто не верится, что мы никогда не увидим папу. Словно все понарошку, и мне кажется, будто сейчас постучат в дверь и скажут, что произошла большая ошибка.

— …присмотрят за ней.

— А? — поднимаю глаза на брата.

— Говорю, Ба с дедом присмотрят за ней. И за нами.

Киваю.

— Все будет хорошо, — говорит брат, но я чувствую, что он бодрится ради меня.

День проходит как в тумане. Мама не выходит из комнаты, а мне в рот не лезет ни крошки.

Рано вечером ухожу в спальню, где мы со Стефаном ночуем, когда гостим здесь. Четыре года подряд мы летом приезжали к бабуле с дедулей на две недели, а в последний раз я уже был один, потому что Стефан устроился на работу.

Ставлю на комод папину фотокарточку, а рядом кладу свой подарок на день рождения. Желаю папе спокойной ночи и падаю на кровать.

Солнце еще не село, но Ба задергивает шторы и целует меня перед сном.

Сон слетает, а вокруг стоит темень. Не просто темнота, а кромешная темень. В комнату не проникает ни лучика света. Хуже всего, что у меня вылетело из головы, где я. Терзает смутное ощущение, что приключилась большая беда, но какая — хоть убей, не помню. В животе пусто, но комком ворочается тяжесть. Сердце колотит в ребра, а тело покрыто липким потом.

Сев на кровати, сбрасываю покрывало.

— Мама? Папа?

Из пересохшего горла вырывается испуганный писк.

— Карл, что такое? — отзывается брат. Слышу, как скрипит соседняя кровать. Стефан нащупывает меня в темноте. — Не бойся, я здесь.

Воспоминания обрушиваются тяжким ударом, будто уплыли на волнах сна, а теперь рвутся назад в голову.

Папа мертв. Первая мысль раскалывает череп.

Мама заболела. Вторая.

Две мысли ворочаются внутри, затягивая меня в кошмарную ледяную тоску, от которой болит горло и жгучие слезы текут из глаз.

Как здорово было с друзьями, на солнышке, обсуждать солдат и сражения, и как тяжело одному, в глухой ночи, думать об этом.

— Ненавижу войну.

— Я тоже.

Стефан забирается ко мне в кровать и кладет голову на мою подушку. Мы молча лежим рядом. Наконец из меня лезут первые слова.

— У меня в классе есть мальчик, Йохан Вебер. У него папа служил в люфтваффе. Ну, так, был никем, простым…

— Наш папа тоже был никем. Это для нас он был всем. А для армии никем.

— Наш папа был сержантом, — напоминаю я брату. — Офицером, особенным человеком.

— Не настолько особенным, чтобы беречь его жизнь.

— Это… нет… может, просто его не смогли спасти. — Замечание Стефана выводит меня из себя. — Он совершал подвиг, спасал отряд или…

— Ладно, пусть так, — успокаивает меня брат. — Расскажи об этом пареньке… Как там его звали? Вроде Йохан?

От желания поделиться историей не осталось и следа. В конце концов, какая разница.

— Что теперь с нами будет?

— Останемся здесь, пока мама не поправится. Дед сказал, найдет мне работу.

— А я пойду в местную школу? И запишусь в городское отделение «Дойчес юнгфольк»?

— Не знаю. Скорее всего, Ба с дедом подержат тебя дома, пока не убедятся, что с тобой все хорошо. Впрочем, перерыв пойдет тебе на пользу.

— Как это — на пользу? — В темноте брата не видно, но я кожей ощущаю, что он рядом.

— Будет время задуматься о… как бы сказать… других вещах.

— Каких таких вещах?

Он замолкает на миг.

— Ну, о том… что важно, а что нет.

— «Дойчес юнгфольк» это важно.

— Ладно, тише, просто Ба с дедом думают, что мама с нами натерпелась. Я в прошлом году влип в историю, а ты такой… — Он замолкает, подыскивая слова. — Иногда складывается ощущение, что ты слишком близко к сердцу принимаешь нацизм.

— Близко к сердцу? — Я поднимаюсь на локте. — Это в каком смысле? Как можно принять его слишком близко к сердцу? Не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь.

— И что это значит? — От загадочных речей брата меня одолевает раздражение, и на память приходит цветок, который я заметил у него на жилетке. Тогда он тоже напустил таинственности.

— Расскажи-ка, что это за цветок такой? — начинаю пытать его. — Он что-нибудь означает?

— Означает? — В голосе брата звучит удивление. — С чего бы ему что-то означать? Цветок себе и цветок. Забудь о нем.

Понимаю, что больше он не скажет ни слова, поэтому мы просто лежим в тишине, пока меня не одолевает сон.

На этот раз, открыв глаза, вижу свет и слышу суету в кухне. Надев форму, спускаюсь к деду, который готовит завтрак.

Однако по дороге делаю остановку у вешалки, чтобы рассмотреть жилетку Стефана.

Там, где раньше был пришит тряпочный квадратик с цветком, ничего нет.

Узник

На Эшерштрассе скучно до безобразия и очень не хватает друзей. Ба с дедом не выпускают меня на улицу и запретили все интересное. Вот к Стефану другое отношение. Среди приятелей деда есть хозяин мельницы на краю города, тот сразу взял брата на работу.

— Стефану нужно занять руки, — объясняет дед, но мне кажется, они просто хотят уберечь его от неприятностей.

Они даже уговорили брата не носить пестрые рубашки, мол, ради нас с мамой не стоит привлекать к себе внимание. Ведь по пестрой рубашке так легко опознать бунтаря, который задирается с гитлерюгендом. Стефан, хоть и без всякого восторга, стал одеваться как все.

На работу он уходит с раннего утра, а возвращается к пяти, весь белый от муки. Три вечера просидев дома, на четвертый он садится на велосипед.

— Ты куда? — спрашивает дед.

— Навещу друзей.

— Каких таких друзей?

— Ребят, с которыми познакомился на мельнице.

— Ребят вроде тебя?

Стефан пожимает плечами. Видно, что его не хотят пускать, но и сделать ничего не могут. Что бы ни сказали Ба с дедом, он поедет, так что они, стоя в дверях, провожают его взглядом.

А вот когда я хочу выйти на улицу, мне приказывают сидеть дома, где решительно нечем заняться.

Я как узник в тюрьме. Меня будто держат в лагере, куда сажают военнопленных, евреев и других преступников. В прошлом году Стефан отсидел в лагере неделю за драку с ребятами из гитлерюгенда. Когда полиция уводила его, мне было жуть как стыдно и немножко жалко его. Я не знал, что его обреют наголо и будут муштровать до посинения. Вернулся он бледным и молчаливым.

Самое паршивое, что Ба с дедом не записали меня ни в школу, ни в «Дойчес юнгфольк». К жуткой тоске по отцу и переживаниям за маму примешивается раздражение, что у меня отняли привычную жизнь. Чувства распирают так, что я готов взорваться. Наверняка ни в школе, ни в отряде до сих пор не знают, что я уехал. А ведь у меня серебряный значок, я должен хотя бы на собрания ходить. Сколько бы я ни просил отвезти меня, Ба с дедом отговариваются тем, что заняты. Стефан, уехавший на велике, стал последней каплей, и я не выдерживаю: