Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая Страница 5

Домой они шли вместе. Незаметно наблюдая за Владимиром, Валерия решила, что он «конечно, еще ребенок, но мил»: широкоплеч, высок, строен, лицо волевое… Ей нравились и эта скованность его движений в ее присутствии, и взгляд горячий и несмелый, и неприглаженные брови — естественные, как весь он — милый, несмышленый дичок.

Сам он не взял ее под руку, а она, боясь спугнуть его, — шла рядом с ним мелкими шажками, ласково поглядывая на своего спутника из-под широких полей шляпы.

Ей казалось забавным, возвратившись в институт, сказать небрежным тоном Жоржику Босняцкому с четвертого курса:

— Представляешь, в меня влюбился по уши один суворовец… Прямо потерял голову мальчик…

Жоржик начнет подозрительно расспрашивать, наверно, устроит сцену ревности.

Валерия довольно улыбнулась. Протягивая руку, она сказала:

— Итак, до вечера… Заходите за мной часов в восемь — пойдем на танцплощадку.

Когда Володя остался один, им овладели сомнения.

«Зачем мне это? — спрашивал один голос. — Но что же здесь такого? — вкрадчиво убеждал другой, — просто пойти, потанцевать, провести вместе вечер… что же здесь такого?»

Он промучился до половины восьмого и, наконец, стал одеваться.

Матери не сказал, куда идет, и она с молчаливой ревностью смотрела, как он заглаживает складку на брюках, обильно поливает одеколоном платок, кладет в карман брюк пачку папирос: Володя не курил, а баловался, не затягиваясь — «для взрослости».

«Вот и пришло время, когда не надо спрашивать: „Куда ты?“ — подумала Антонина Васильевна я решила: „Ничего не поделаешь“». Но материнское чувство обидчиво шептало ей: «Все же мог бы со мной быть откровеннее; даже о Галинке обмолвился только несколькими словами».

— Я, мамочка, скоро вернусь, — успокаивающе сказал Володя, целуя ее, и почти бегом вышел на крыльцо, торопливо закрыл за собою дверь, словно боялся, что мать его остановит, что-нибудь спросит и придется отмалчиваться, потому что солгать ей он не смог бы.

На землю спустились густые сумерки. В городском саду духовой оркестр играл мечтательный вальс.

Далеко в море виднелись огни парохода. Возвещая о приходе, он загудел низко, требовательно. С высокого крыльца Володя видел, как пароход вошел в порт. Интересно, доехал ли уже Семен? В училище сейчас пустынно и тихо. А его друг Галинка с матерью Ольгой Тимофеевной, наверно, у тети в деревне.

И вдруг перед ним с необыкновенной ясностью возник образ Галинки. Она и раньше была с ним все время, каждый день, но сейчас пришло именно то светлое воспоминание, которое принесло успокоение, отодвинуло ненужное и тревожное в сторону.

Володя отчетливо вспомнил последний день, проведенный ими вместе, перед отъездом на каникулы. Он и Галинка вечером пошли в городской сад. Долго бродили глухими аллеями, держа друг друга за руку, словно боясь потеряться. Наконец, вышли на поляну, освещенную луной, и сели на скамейку под отцветшей акацией.

— Ты меня иногда вспоминай, — тихо сказал Володя.

Галинка быстро взглянула на него, хотела что-то ответить, но только опустила глаза. Она в этот вечер была какой-то особенной, сдержанной.

Протянув руку над головой, девушка отломила ветку и медленно стала обрывать листья, беззвучно шепча что-то. Когда последний листок упал к ногам Галинки, она печально покачала головой. Зеленым прутиком задумчива провела по маленькой, едва надломленной шрамом верхней губе, надкусила прутик.

— Я-то буду помнить, — ответила она и опустила смуглую руку на колено, но тотчас, стряхивая с себя задумчивость, подняла голову и доверчиво посмотрела. Володя радостно вспыхнул, хотел было взять ее за руку, но лишь потянул осторожно из ее пальцев прутик и прикоснулся губами — концу его, который она только что держала в губах…

…Веселые лучи огонька в окне Валерии пробивались между листьев дикого винограда. Володя с неприязнью взглянул на этот огонек, потер задумчиво рукой щеку, как это делал капитан Боканов, и решительно возвратился в комнату. Мать шила, сидя около настольной лампы; увидев Володю, она удивленно подняла голову:

— Что ты, сы́ночка?

— Ничего, мама, мне просто очень захотелось побыть с тобой.

Антонина Васильевна посмотрела с благодарностью, но ни о чем не стала расспрашивать. Только попросила:

— Ты мне, помнишь, обещал почитать Маяковского…

…Они засиделись до поздней ночи и, когда Володя подошел к матери, чтобы пожелать ей покойной ночи, он по глазам ее понял, что она ждет от него обычной откровенности, о чем-то догадывается.

Володя всегда делился с матерью своими мыслями и чувствами, — не было на свете такого, о чем он не мог бы ей рассказать, всегда искал у нее поддержки и совета, и только в последний год стал немного скрытнее. Вернее, это была да же не скрытность, а неловкость, — он стеснялся говорить о Галинке, о своих чувствах к ней, боялся показаться смешным.

— Спокойной ночи, родной, — сказала Антонина Васильевна, но Володя потянул ее к дивану, усадил, уселся рядом и начал сбивчиво, сначала не поднимая глаз, рассказывать о Галинке, о Валерии и, наконец, глядя прямо, — о том, в чем признавался только самому себе:

— Понимаешь, мама, мне кажется, чувство должно быть очень сильным и чистым… Иначе разменяешь себя… Если бы я сегодня пошел, — это внешне, как будто, пустяки, а вдуматься как следует — измена тому хорошему, что есть у нас… честности. Погнался за минутным, а большое после этого ушло бы… возможно, загрязнилось. И, знаешь, дело не только в Галинке, конечно, то, что она есть — важно… но и если не было бы ее — я не пошел бы, потому что Валерия — это не настоящее… Каким бы потом возвратился к товарищам, к нашему капитану… как с тобой разговаривал? Я не умею тебе это как следует высказать! — огорченно воскликнул он, не довольный сбивчивостью своего рассказа.

— Я тебя хорошо понимаю, и ты прав, — серьезно сказала мать, медленными движениями рук разглаживая юбку на коленях. — Когда тебе было семь лет, — вдруг сказала она и позже сама удивлялась, почему вспомнила и заговорила об этом, — ко мне стал проявлять большое внимание один очень умный, интересный человек, инженер… известный в городе спортсмен… И мне он очень нравился. Но я бы навсегда потеряла уважение к себе, если бы поддалась увлечению. Только пошляки, стараясь прикрыть свою пошлость, проповедуют: «Живем лишь раз, поэтому бери от жизни все, что можешь», под этим «все что можешь» разумея непрочность и легкость чувств. Нет, не в этом жизнь! От нее надо брать не все без разбору, а лучшее, что у нее есть, только тогда ты внутренне станешь богат. Увы, сынок, я тоже не умею все это выразить как следует.

— А отец тебя когда-нибудь ревновал? — неожиданно спросил Володя и взглянул смущенно на мать.

Антонина Васильевна улыбнулась, и лицо ее стало молодым.

— Очень редко, — сказала она. — Он верил мне и поэтому легко преодолевал в себе это чувство — только однажды было… подошел и просит: «Если любишь меня — сожги его письма». Это он об инженере… Я сначала рассердилась, да и жаль было жечь — письма очень хорошие. Но посмотрела на Алешу, такой он стоял печальный, расстроенный, глупыш несчастный — я и сожгла. Тогда он ко мне подбежал, обнимает, целует: «Ты, моя хорошая, прости, что мучаю тебя… Теперь я вижу, вижу, как ты меня любишь». А мне вдруг так легко стало.

— Ты знаешь, — виновато признался Володя, — я один раз тоже Галинку приревновал… У нас вечер был, в годовщину Советской Армии… танцы… И вот к ней подскочил один из второй роты, лучший танцор, пригласил… Я незаметно прикоснулся к ее руке, чтобы отказалась, а она недовольно тряхнула головой: «Вот еще…» и не послушалась. Я с вечера ушел. Сел в спальне на койку… темно… и думаю: «Конечно, он лучше меня, красивее… Ну, и пусть остаются вместе. Лишь бы ей хорошо было». А потом мне стыдно стало своей невыдержанности и мыслей глупых. Я возвратился в зал. Галинка как будто и не заметила, что я уходил, только глаза, смеются, будто тоже говорят: «Глупыш, ты, глупыш, ну можно ли так?..»

— И правда, глупыш, — провела рукой по волосам сына Антонина Васильевна. — Батюшки! — воскликнула она, взглянув на стенные часы. — Как поздно! Спать, спать…

ГЛАВА IV

ПРИЕЗД В ЛАГЕРИ

Ковалев возвращался с каникул в училище в приподнятом настроении. С каждым часом им все больше овладевало нетерпение. Он едва сдерживай себя, чтобы спокойно сидеть в купе; ему больших усилий стоило делать вид, что он читает газету, вежливо отвечать на вопросы соседей, в то время, когда хотелось петь, танцевать, соскочить с поезда и подталкивать его сзади, чтобы не полз так безобразно медленно.

Только сейчас Владимир понял, как соскучился он по училищу, друзьям, родной роте, по всему тому, что стало неотделимо от него.

Он рисовал в воображении картины встречи с Галинкой — одну чудесней другой — и в десятый раз перечитывал заголовок статьи, не понимая его.