Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой Страница 5

— Семка, иди, я тебе детский мат поставлю!

Я хотел сказать, что некогда, что нас ждет ого-го какое дело, но Димка возбужденно-суетливо начал расставлять фигуры и весь горел таким нестерпимым азартом, что я, чувствуя, что время еще есть, заинтересованно подсел к нему. В шахматы мы играли плохо, через пень колоду, зная лишь, что в конце концов над поставить королю мат, а вот этого-то у нас и не получалось — срубалось все, что можно, и жестокий бой кончался обычно ничьей. А тут, видите ли, он матом грозит!

— Вчера его научили, — сказал Федя. — Он ту всех уже заматовал. Ты остался да вон Васька.

— Так, мои белые. Пошел, — крякнул он и двину центральную пешку, а я, не раздумывая, махнул конем через пешечный забор. — Куда! — возмутился Димка, водворяя моего коня на место. — Кто же так ходит! Надо вот этой пешкой. Хорошие игроки, которые понимают, всегда с нее начинают.

— Ладно, — согласился я, не желая отставать от хороших игроков, и пошел пешкой.

Димка скакнул офицером и заегозил. Я помедлил. Это показалось ему опасным, и он опять подсказал:

— Теперь защищай ее вот этим конем.

— Зачем защищать?

— Потому что я сейчас нападу на нее!

— Тогда и защищу, — сказал я и .выставил ферзя

— Куда! — опять рявкнул Димка и хотел схватить ферзя, но я отбил его руку.

— Не лапай, а за себя давай ходи!

— А ты убери ферзя!

— Не уберу!

— Ну и мата не получишь!

— И не надо!

— Балда! Ему как доброму мат ставят, а он!.. — Димка изловчился и цапнул-таки ферзя.

— Поставь! — вспылил я.

— А уберешь или нет?

— Нет!

— Ну, и вот тебе! — И Димка, вскочив на ноги, пульнул ферзя через забор на улицу.

Куры, собравшиеся возле нас в ожидании, не будет ли от нашей игры каких-нибудь съедобных отбросов, разлетелись с кудахтаньем. Федя, все время, наверное, крепившийся, прыснул наконец и разразился смехом на всю подстанцию. Гоготнул и дядя Степа, Опешивший было, я тоже разулыбался. А Димка, нервно оглядывая нас, засопел, засопел и вдруг обрушился на брата:

— А ты, Федяй, чего? Тебе-то я мат поставил!

— Я поддался.

— Поддался! Сейчас как рассыплю поленницу, узнаешь!

— Сам и соберешь.

— Или Ваську выпущу!

— Сам же пойдешь искать.

— Ага, сам!

Васька, услышав свое имя, решил, видно, что пора действовать и ему. Он улучил момент, сунулся к фанерке и поддел ее своим пятачком — бутылки со звоном посыпались в пыль.

— Ах ты, чмырина хвостатый! — всполошился Федя, схватил лежавшую у ног хворостину и дважды успел огреть поросенка, прежде чем тот, визжа на одной ноте, улепетнул. — Что ты наделал, черт лысый? Я тебе! — еще раз пригрозил он, и Васька издали понимающе хрюкнул.

Димка воскрес.

— Что, досмеялся, Федяй? Так тебе и надо! — возликовал он. — Васька за меня отомстил! Молодец, Вася! Хрю-хрю-хрю, иди сюда, я тебя почешу!

— Раз молодец — иди перемывать!

— Сам прозевал! — отрезал Димка.

— Из-за твоих шахмат.

— Давай-давай! — крикнул дядя Степа с завалинки.

Почувствовав, что огонь перепалки приближается ко мне, виновнику ссоры, я вмешался:

— Ладно, Димка! Вечером дашь мне мат!

— Ну вас!

— И не здесь, и не у нас, а в лагере «Ермак» — заявил я, сдерживая радостную дрожь в голосе, но приятно ощущая, как она все же пробивается.

— Где-где? — переспросил Федя.

— В «Ермаке»! — гордо повторил я и передал весь разговор с отцом, упомянув, конечно, и пушку и закончив главным — что нас с Димкой берут с собой. — И тебя, Федь! — добавил я. — Но мы же на неделю, а тебе завтра уже ехать.

— На неделю? — воскликнул Димка.

— А может, и больше! — поддал я. 

— А-а! — залился он.

— А что ты радуешься, интересно? Тебя же еще никто не отпустил,— охладил братишку Федя.— Мамы-то нет.

— Ты отпустишь.

— А возьму и не отпущу!

— Отпустишь! — заверил весело Димка. — Ты же брат! Старший брат, умный брат, хороший брат!

— Заподлизывался?

— Это я чтобы добром, — хитро пояснил Димка. — А могу и не подлизываться. Если не пустишь — так удеру!

Димка присел, чтобы собрать шахматы, но замер без движений, ожидая окончательного ответа брага. Чувствуя это, Федя не спеша собрал в корыто все испачканные бутылки, тоже присел и лишь тогда ответил:

— Ладно, отправляйтесь!

— Ур-ра-а! — гремя фигурами, закричал Димка.

— Только быстрей, — подстегнул я. — В двенадцать часов за нами придет машина.

Захлопнув доску и зажав ее под мышкой, Димка кинулся вон со двора искать заброшенного ферзя и тотчас вернулся, зажав его в кулаке и торжествуя:

— Мы вперед тебя в лагерь попадем! И не в какую-нибудь «Зарницу», а в «Ермак»!

— Зато я — служить, а вы — так себе, цветочки нюхать!

— И мы с Семкой службу наладим! — не сдавался Димка. — За неделю знаешь как можно наслужиться!.. Э, Семк, значит, еду надо брать, если на неделю?

— Конечно!

— А тебе и на час надо еду, — заметил Федя, опять составляя ополоснутые бутылки на фанерку. — Ты ведь обжора, каждые пятнадцать минут что-нибудь да жуешь!

— А-а! — рассмеялся Димка и нырнул в дом.

— Давай-давай! — сказал дядя Степа.

Отец Лехтиных раньше был жутким пьяницей. Потом его насильно положили в больницу и долго лечили. Тягу к водке выгнали, но вместе с этой тягой ушло из него что-то человеческое — он стал как бы ненормальным. Не таким, которые на стены кидаются или бегают голыми по улице, а наоборот, — он затих намертво. Пустым — вот каким стал дядя Степа. Из электриков его перевели в сторожа, а дома он делал единственное — курил, курил так, что иногда из нетопленной печи струился дым. Для домашних он был ноль без палочки. Раньше, когда дядя Стела пил, братья ненавидели его, а сейчас просто не замечали.

Федя кончил с бутылками, достал из карманов две сетки, красную и зеленую. Красную протянул мне, и мы принялись складывать в них «пушнину». На крыльцо вылетел Димка и ликующе крикнул:

— Вот что я возьму! — Подбежал и поставил на чурбак банку с тушеной говядиной. — О-о!

— Хорошо! — сказал я.

— Еще надо?

— Хватит! Я накупил всего!

— Еще-еще! Нечего нахлебничать! Этот обжора объест вас, как миленьких! — Федя усмехнулся, связал шпагатом сетки, отнес их к крыльцу, выкатил из сеней велосипед и, перевесив сетки через раму, прислонил его к завалинке. — Пошли, горе-турист, я тебя соберу! Неси свою банку!

Было что-то сказочно-колдовское в том, что лехтинская насыпушка, такая неказистая и маленькая, почти нищая снаружи, оказывалась вдруг опрятной и просторной внутри, даже с перегородкой, отделявшей ребячью комнатку от главной, которая служила и кухней, и столовой, и спальней родителей, и тут же стоял телевизор. Но самым интересным были полати. Они шли над головой от двери до середины комнаты, справа упираясь в стену, а слева обрываясь в метре от печи; тут вздымалась крутая лесенка, за которой держались дрова. Свободный угол полатей, против ребячьих дверей, висел на толстой двойной цепи. Что-то дремуче-средневековое таилось во всем этом. Когда я оставался ночевать у Лехтиных, мы с Димкой спали на полатях и допоздна смотрели оттуда телевизор, хотя лица на экране сильно сплющивались.

Отправив Димку в подполье за картошкой, Федя открыл холодильник и давай опустошать его. Кругляк колбасы, начатый брикет масла, копченая селедка, около десятка яиц, три золотистых луковицы — все это мигом выросло на столе. Потом Федя отсыпал в полиэтиленовый мешочек сахару, достал из шкафа миску, кружку и ложку с вилкой, сходил в свою комнату и вернулся с рюкзаком и Димкиной телогрейкой. Выбравшись из подполья с ведерком картошки и увидев на столе груду пищи, Димка схватился за голову.

— А-а!.. Все мне?

— Тебе. А хлеб и чай там купим.

— А-а! Я столько не съем!

— За неделю-то? Съешь и облизнешься!.. Да, сухари забыли! Хочешь сухарей?

— Хе-хе! — ухмыльнулся Димка, довольно потирая ладони, как паут лапки перед тем, как впиться, хотя недавно объяснял мне, что злость в его характере пошла от сухарей, которые в детстве давали ему вместо игрушки, чтобы легче прорезались зубы, но сухари кололи десны, Димка злился и ревел, и так это осталось.

Со шкафа Федя достал большое сито, наполненное кубиками сухарей, отсыпал половину, и Димка тут же нетерпеливо сунул себе и мне в рот по сухарику.

— Ну, тащи старое одеяло с полатей и начнем укладываться, — отдал Федя последнее распоряжение.

Через десять минут все было готово, и мы вышли во двор. У корыта с невкусным хлебовом жалостливо повизгивал Васька, не подпуская однако кур. На завалинке так же оцепенело сидел дядя Степа. Федя взвалил рюкзак на багажник, зацепил лямки за седло, и мы тронулись. Проходя мимо отца, Димка наказал:

— Скажешь маме, что Федя меня отпустил.

— Ладно.

— До свидания, дядя Степа! — крикнул я, но он, прикуривая новую папиросу, не отозвался.