Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова Страница 5

Пашка задохнулся от негодования. Он вскочил.

— Спёр, да? Спёр? Вот гляди. Вот читайте — письмо от бати. А ты… ты дурак прилизанный.

— Что-о? Смотри у меня, сопляк! В ухо живо заработаешь, — процедил Лисиков и отошёл.

С этого всё и началось. Неприятно, конечно, а что поделаешь? Пашка повёл себя так, будто Лисикова вообще не существовало.

Он целыми днями сидел, свесив ноги, у распахнутой двери.

Глядел и не мог наглядеться.

Целый мир — бесконечный и разный — открывался ему.

Казалось, поезд стоит на месте, а под ним весело и быстро вертится земной шар, поскрипывает осью. Показывает Пашке свои разноцветные бока: от сырых лесов бутылочно-зелёные, от гречихи — розовые, от ржи — жёлтые, от капусты — голубые.

Проплывали плавные холмы, плоские блюдца озёр.

Гулко гудели мгновенные мосты. Внизу плескались незнакомые реки, в белой пене неслись узкие песчаные острова и просмолённые рыбачьи лодки, лайбы.

Иногда, редко, поезд останавливался на маленьких станциях — ждал встречного.

Изо всех вагонов вываливалась весёлая орда — быстрая, загорелая — ребята в трусиках, девчонки в купальниках.

Вся эта орущая, хохочущая лавина набрасывалась на маленький базарчик, обязательный на каждой станции.

Перепуганные, ошеломлённые бабки-торговки только растерянно крестились и как наседки закрывали растопыренными руками свои немудрёные товары: солёные огурцы, крынки со сметаной и варенцом, багровые груды помидоров, пироги с грибами и черникой.

Но им совали мятые рубли и трёшки. Бабки оттаивали, неуверенно улыбались, не зная, что им делать — радоваться или возмущаться.

Когда раздавался свисток и все с перемазанными сметаной рожами, с гирляндами жёлтого, неизвестно зачем нужного им лука на шеях, с кривыми огромными огурцами в руках, как дикие индейцы, бросались на штурм теплушек, — базарчика уже не существовало.

Но нему будто Мамай прошёл.

Всё было слопано и расхватано подчистую.

Только валялись пустые крынки и корзины да не пришедшие в себя бабки окаменело глядели вслед сумасшедшему поезду, мгновенно, как насос, всосавшему широкими дверями буйную вольницу.

И им, бабкам, казалось уже, будто всё это померещилось.

Но они глядели на весь этот разгром вокруг, на зажатые в потных кулаках рубли и крутили головами от изумления.

Такого они ещё не видели в своей сонной жизни.

А мальчишки и девчонки, торговавшие лесной ягодой малиной, печалились и задумывались.

Буйная, стремительная жизнь ворвалась на минуту в их тихий неторопливый мир и умчалась дальше.

А загрустившие мальчишки и девчонки остались со своими пустыми лукошками и пятнистыми кульками. Они пронзительно завидовали этой жизни, им тоже хотелось мчаться вперёд, и орать хотелось, и дурачиться.

Пашка понимал их и сочувствовал им, и был счастлив оттого, что ему повезло, что он с ней, с этой большой жизнью. Что он свой в ней человек.

Глава седьмая. Пашка переживает

Один раз в сутки эшелон надолго замирал. Он останавливался на какой-нибудь подходящей станции запылённый, пропечённый солнцем, усталый, как человек.

Пашка бежал вперёд к тепловозу. Иногда там оказывался паровоз или электровоз.

Больше всего Пашка любил паровозы.

— Паровозы любит! Почему? Консерватор ты, отсталый элемент, — дразнил его Володька.

А Пашка и сам не знал, почему. Может быть, потому, что они были такие огромные и казались самыми могучими. Было в них что-то такое, чего не хватало аккуратным, чистеньким электровозам и тепловозам — что-то живое, наверное, оттого, что паровозы ели и пили.

Маслянистые, попыхивающие паром, горячие, они пили воду из широченного высокого крана, который легко поворачивался на цепочке.

Иногда Пашке удавалось нырнуть под толстую тугую струю.

Вода тяжело попадала на голову, на плечи, и кожа сразу становилась огуречной, пупырчатой, как у гуся, а разомлевшее от жары тело лёгким, прохладным и крепким.

Пашка игогокал, отфыркивался, как морж, и бежал к своей теплушке.

А поезд терпеливо ждал, пока все пообедают.

Для того он и останавливался.

Ели на крупных станциях. Еда была всегда одинаковой, но почему-то не надоедала. Ого, как все ели! Такое увидишь не часто — прямо-таки за ушами трещало.

В столовой гудели сотни голосов, висел густой пахучий пар, звякали ложки. Пашке очень нравилось тут обедать. Он толкался у раздаточных окошек, глазел на румяных, запарившихся поваров в хрустких колпаках и белых куртках.

Сибиряки были как на подбор — курносые и белозубые.

Они балагурили с девчонками, посмеивались над аппетитом своих гостей и наваливали добавки без отказа.

Пашке-то и так хватало — во! от пуза, добавки ему не требовалось.

А вот тощий Володька — с ума сойти! — уплетал по две порции первого и второго, выдувал три кружки компота и говорил, маслено жмурясь:

— Эх, друг Пашка, теперь бы пообедать!

Пашка диву давался: куда только в него лезет — какой сядет плоский за стол, такой и встанет.

— Тебе бы, Володька, в цирке выступать, — говорил Пашка, питоном работать.

А Володька смеялся.

— Ты знаешь, как старинные люди говорили? Какой едок, такой и работник. Понял? Вот этого, — Володька кивал на Лисикова, — я б в работники не взял. Нет. Гляди, как он ест — смотреть тошно: поковыряет и бросит. Только добро переводит.

Лисиков молчал и недобро хмурился. После того, как он хотел донести на Пашку и ребята перестали с ним разговаривать, Лисиков сделался мрачным и тихим.

Пашке даже жалко его становилось временами.

Это же очень скверно и тяжело, если с тобой не разговаривают, не замечают тебя, будто ты отшельник-невидимка.

Тут уж самый золотой-раззолотой человек озлится.

Он сказал как-то Володьке об этом, но тот ответил:

— Э, оставь ты, Пашка, слюнтяйство! Нашёл кого жалеть. Мы этого голубчика не первый год знаем. Поначалу его даже старостой выбрали. Вот тут он нам показал, где раки зимуют. Его скинули. А он всё забыть не может, как в начальниках ходил. Всё покрикивать пытается.

Володька сотворил Пашке грушу: провёл большим пальцем по голове — от затылка ко лбу, хмыкнул и отошёл.

Но для Пашки это было не очень убедительно — всё равно он жалел Лисикова.

Если бы с ним, с Пашкой, такое приключилось?

Ого! Да он бы в лепёшку расшибся, а доказал, что он, Пашка, человек хороший, а никакой не доносчик.

Правда, такого с ним никогда не было, а Лисиков этот…

Но вот жалко почему-то.

Потому — затуркали человека.

Мало ли что! Может, Пашка ему просто не нравится.

Бывает же — не понравится один человек другому, и всё тут. Ничего не поделаешь. Называется ан-ти-па-тия. Есть симпатия, а есть наоборот.

Что ж его казнить за это?

Пашка, преисполненный благих намерений, попробовал даже заговорить со странным человеком Лисиковым, но нарвался на такой взгляд — тяжёлый и злобный, — что сразу передумал.

Расхотелось ему заговаривать.

И всё-таки Пашка чувствовал себя немного виноватым.

Он понимал, что это глупо, но поделать с собой ничего не мог.

И переживал.

Он хотел, чтобы в его новом, прекрасном доме на колёсах был мир и не было злобы.

А то получалось, будто до Пашки жили дружно, а потом он явился и всё испортил.

Тяжело было так думать, неприятно.

Пашка не верил, что люди могут быть совсем, окончательно плохие.

Конечно, он знал: люди бывают хорошие и поплоше, но Пашка считал, что любому можно стать хорошим. Он был уверен, что плохими люди бывают не навсегда, а временно.

Сегодня ты такой, а завтра глядишь — совсем непохожий.

И хоть Пашке Лисиков был не очень-то по душе, он искал случая с ним помириться.

И такой случай скоро подвернулся.

Ох, если бы Пашка знал! Если бы человеку можно было хоть на часок заглянуть в будущее…

Глава восьмая. Он любит мартовское

Время обеда ещё не наступило, а поезд почему-то остановился.

Станция была большая. За зданием вокзала виднелась широкая площадь и дальше дома, дома — огромный город.

Пашка выбежал на площадь. Город был залит солнцем, раскалённый асфальт податливо прогибался под кедами. Просто не верилось, что ты в Сибири.

«Какая же это Сибирь? Юг настоящий — во палит!» — думал Пашка.

Вчера утром всех разбудил дикий лязг. Володька с силой хлопал крышками котелков и орал:

— Проспали, проспали! Позор, позор! Зна-ете-кто-мы-те-перь?

В Володьку запустили башмаком, но он не унимался.

— Эх-вы-за-со-ни-не-о-бра-зо-ван-ные, — прогремел он, опустил руки и грустно спросил: — Что бы вы без меня делали, несчастные, сонные вы тетери? Вы даже не знаете, кто мы теперь есть.

— Ну кто? — спросил Пашка.