Вера Новицкая - Безмятежные годы (сборник) Страница 5

– Да ты, Шурка, что? Спятила?

– Спятила или не спятила, а хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?

– Хочу, – говорю.

– Ну, так иди, только, чур, ни слова.

Шурка тянет меня за рукав, и ее плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку. Вижу: стоит там большая коробка от табаку, а в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.

– Слушай, – говорит.

Я прислушиваюсь, а там что-то так и шуршит, так и шуршит.

– Глянь-ка, кто там. Только осторожно, не выпусти наших освободителей.

Она чуть-чуть приоткрывает коробку, а там целая масса большущих черных тараканов, думаю, фунта этак с три набралось бы.

– Вот этих самых усачей мы и пустим гулять по классу, а сами будем притворяться, что до смерти их боимся! А что? Хорошо? Тут уж, мать моя, Индейцу не до письменной работы будет!

Еще бы не хорошо! Ну и голова у Шурки!

– Всем не надо болтать, еще выдадут. Грачевой – Боже сохрани, сейчас же с докладом побежит. Только нашим, верным.

– Ну понятное дело.

Сейчас же целое заседание собрали, штук с десяток, потому тут помощники нужны. Все толком обсудили и порешили. Все чуть не прыгают, ждут арифметики, дождаться не могут.

Пока что взяли мы эту самую коробку да заблаговременно и пристроили ее в ножке классной доски; ведь ноги-то у нее книзу раздваиваются. Так вот туда-то мы коробку и сунули. Крышечку оторвали, а саму ее вверх дном перевернули прямо на пол – значит, потом приподнять ее только, и дело с концом. Как опрокинули, несколько тараканов и давай улепетывать. Нет, голубчики, еще рано, подождите, пожалуйте-ка обратно! И давай их кто пальцем, кто карандашом обратно подпихивать.

Пока мы с Тишаловой этим занимались, остальные, чтобы загородить нас, стали около доски и будто задачи друг другу объясняют. Нет уж, драгоценная Краснокоженька, этот раз мы тебе задачу зададим, да еще какую!

После звонка входит Индеец и велит листочки для работы приготовить. Смешно, мы так все и переглянулись.

Юля Бек – дежурная; она тоже «наша». Вот подходит она к доске, берет полотенце и старается – трет все, что на ней намалевано. Повернулась, посмотрела на Женюрку, на Индейца – все благополучно. Тогда она живо снимает коробку и отбрасывает в угол, а сама, чуть не прыская со смеху, возвращается на место.

Обрадованные таракашки копошатся, толкаются, перелезают друг через друга и удирают в разные стороны.

Я усердно роюсь в сумке, будто листок ищу, а сама одним глазком на пол поглядываю. Люба фыркает, нагнувшись над своей сумкой, другие нарочно копаются, чтобы тараканы успели расползтись.

Краснокожка уткнулась носом в задачник, – выискивает что-нибудь позаковыристее. Ищи, ищи, матушка, а опасность-то на тебя уже надвигается.

– В лавке смешали восемнадцать пудов[11]… – начинает она.

Но в это время Тишалова встает и, скорчив физиономию, говорит:

– Вера Андреевна, у вас на платье большущий таракан сидит, да и не один… два… три… ай, сколько!..

Краснокожка как взвизгнет, как вскочит! А от тараканов в передней части класса черным-черно. Ученицы пищат, визжат, а больше всех, понятно, наша компания. Шурка так и вопит, вот-вот умрет со страху, да и я не отстаю.

– Ай!.. Ай!.. Ой!.. – только и слышно со всех концов, не приведи Бог, как все сразу тараканов забоялись.

Краснокожка подобрала юбки и вскарабкалась на стул – она-то по-настоящему тараканов боится. Вот ловко!

Евгения Васильевна выходит на середину, а черные чудовища так и ползут, так и бегут.

– Дети, кто не боится, помогите мне собрать их.

Куда там! Все боятся, кто притворяется, а кто и по правде.

– И откуда они взялись? Это чьи-нибудь штуки, – говорит она.

Нечего делать, идет Евгения Васильевна звать на помощь нашего гимназического швейцара Андрея. Тот является со щеткой, обернутой мокрой тряпкой, с совком, что сор собирают, и с ведром. Сперва тараканов со всех углов сметают, потом на совок – и бух в ведро с водой. Бедные наши освободители бултыхаются в холодной ванне.

Долго мы шумели и хохотали, а когда успокоились, письменная работа тю-тю, половины урока как не бывало.

Евгения Васильевна потом, понятно, допрашивать принялась: «Кто» да «кто», да все кричат: «Не я!» «Не я!» «Я их страшно боюсь»!

Евгения Васильевна, видно, не особенно поверила, – да и правда, не с неба же тараканы свалились! – только ей, кажется, самой очень смешно было, и скандала подымать не хотелось. Так все благополучно и обошлось.

Ловко устроили: работы не было, Индейца в трепет привели и нахохотались!.. С радостью принесла я Шурке из собственных заработанных гривенников плитку шоколаду. Молодчинище она!

А хорошо, что в коробку-то никто не догадался нос сунуть, там на дне два покойничка лежало. Нижние, верно, – вот остальные-то их и притиснули.

Я попалась…

Сегодня со мной настоящая беда приключилась, и так мне совестно, так неприятно!..

Был у нас немецкий. Мадемуазель Линде задавала нам урок на следующий раз – рассказец выучить. Вот мы его в классе и переводили, потому ведь дома не у всякой девочки есть, кто бы ей объяснить мог.

Я-то все слова знала (недаром же с бонной-немкой два года промучилась), но только меня страшно смешит, как мадемуазель Линде русское «л» выговаривает. Как только слово такое с каверзой встретится, я сейчас же встаю и делаю святые глаза:

– Bitte, Fräulein, was ist das – «Seife»[12]?

– Wie, sie wissen nicht?[13] Миле.

Люба тихонько фыркает.

– Und «Pfftze», Fräulein?[14]

– Люжа.

Люба готова – так и трясется. Некоторые девочки пошустрей тоже сообразили.

– Und «Tatze»?[15]

– Ляпа, – уже ворчливым голосом отвечает мадемуазель Линде.

Люба фыркает на весь класс, Полуштофик так и заливается. Немка краснеет и сворачивает рот на сторону, злится:

– Прошу без вопросов, все, что нужно, я скажу сама.

Смешно, вот-вот фыркну, но я наклоняю голову и перелистываю книгу.

Некоторое время ничего, дело идет как по маслу, пока не попадается нам слово Degenkuppel[16]. Слово как слово, будто и безобидное, а беды-то оно мне сколько наделало!

Немка сама не знает, как это по-русски будет, и начинает объяснять руками:

– Это такой круглий, круглий… который…

– Такой круглий столя, а на ней кольбаса, – шепчу я Любе.

Тут уж мы обе фыркаем на весь класс и не слушаем, что там

Линде дальше лопочет. И вдруг:

– Старобельская, wiederhohlen Sie, was ich gesagt habe[17].

Какой тут «wiederhohlen»[18], когда я ни-ни-ни-шеньки, ничего не слышала. Испугалась страшно, встаю и совсем, совсем нечаянно повторяю:

– Это такой круглий, круглий… Такое круглое, – поправляюсь я, но дело уже сделано, все слышали. А я совсем, совсем не хотела этого сказать, просто само с языка соскочило, как дурачились мы с Любой, так я и ляпнула.

У немки даже губы задрожали, и она вся белая сделалась. Евгения Васильевна смотрела на меня совсем особенными глазами и качала головой.

Мне было так стыдно, так стыдно и больно, и ужасно жалко бедную немку.

– Мадемуазель Линде, простите! Пожалуйста, простите, честное слово, я нечаянно… Я не хотела… Простите… Мне очень, очень жаль… Но я нечаянно.

– Оставьте меня, вы не просто шалунья, вы дерзкая девочка, и я попрошу сбавить вам за это из поведения.

У нее дрожал голос, и глаза были совсем-совсем мокрые. Этого я не могу видеть, я и сама заплакала:

– Милая мадемуазель Линде, пусть хоть «шесть» за поведение, только вы простите… Милая, дорогая мадемуазель Линде… Простите… Ей-Богу, я не нарочно…

Она как будто немного успокоилась:

– Хорошо, довольно об этом, я вам верю, но поведение ваше во всяком случае неприлично, и вы будете наказаны. А теперь займемся делом.

После звонка Евгения Васильевна опять задержала нас в классе. Ну, думаю, будет мне сейчас! Но она только ко всем нам обратилась и сказала:

– Я верю, что Старобельская не умышленно сделала подобную дерзость мадемуазель Линде. Девочка она воспитанная, не злая и не позволила бы себе издеваться над старшей. И потом, господа, разве мадемуазель Линде виновата, если не чисто произносит по-русски? Коли над этим можно смеяться, то она имела бы право всех вас на смех поднять, так как грех сказать, как многие из вас что произносят. А кроме того, дети, я вам скажу, что сердить ее нарочно, как вы часто делаете, просто грешно. Бедная мадемуазель Линде очень несчастна, у нее много горя в жизни, да и здоровье совсем слабое. Она вовсе не «злючка», как, я знаю, многие из вас окрестили ее. Только очень нервная и потому легко раздражается, особенно последнее время. Сама она нездорова, а сестра ее при смерти. Умрет она – и трое детей останутся на руках мадемуазель Линде, потому что отец их умер еще в прошлом году. Я нарочно рассказываю все это вам, потому что девочки вы все добрые, только шалуньи и легкомысленные, оттого иногда невольно зло делаете. Ну, так что же? Не будете больше мадемуазель Линде огорчать? Обещаете?