Лидия Чарская - Том 22. На всю жизнь Страница 5

— Счастливый путь! — слышу я в тот же миг добрый голос. — Счастливый путь, маленькая русалочка, в большом море жизни!

Я поднимаю заплаканные глаза.

— Большой Джон! Я знала, что вы приедете! Я знала!

Передо мною высокая — о, какая высокая! — на длинных ногах фигура, широкие плечи, корпус атлета и маленькая, совсем маленькая головка с безукоризненными чертами лица. В серых глазах и бесконечная ласковость, и шутливая насмешка. В тонких, сильных руках с длинными пальцами — великолепный букет лилий.

Я в восторге смотрю на Джона, забыв поздороваться, забыв поблагодарить.

— Зачем вы так балуете, мистер Джон, нашу Лиду? — говорит «Солнышко», пожимая руку моего друга.

— Я знал, что вы будете искать меня в числе приглашенных, — говорит Джон, обращаясь ко мне и улыбаясь. — Но я именно хотел вас приветствовать на самом пороге жизни и поднести эти морские цветы маленькой русалочке. Ведь розы не растут на дне моря, как эти. Но что это?

Джон Вильканг вглядывается мне в лицо.

— Очевидно, вы неутешно плакали. Разлука с подругами, правда, дело тяжелое, но, маленькая русалочка, стыдитесь так непростительно поддаваться слабости. Бодрою и радостною хотел бы я видеть вас, входящую в жизнь.

— Ах, это так понятно, — пробует защитить меня мама. — Я сама была институткой и тоже…

Она замолкает, и ее глаза сияют. — Увы, я институткой не был! — подхватывает Джон. — Но думается мне, что следует беречь слезы для более серьезных случаев в жизни.

— Ого, какой строгий! — улыбается Солнышко-папа.

— Ужасно, — вторит Большой Джон и, подхватив Павлика на руки, высоко подбрасывает его над головой.

— Ха-ха-ха, — заливается мальчик.

— Садитесь с нами, Большой Джон. В нашем ландо есть свободное место, — предлагаю я. — Ведь вы не останетесь сегодня в Петербурге?

— Ни под каким видом! Иду домой вместе с вами.

— Вот и прекрасно. Мы вас до пристани довезем.

И высокая фигура с крошечной головой усаживается в экипаж между мной и братишкой.

Разрезая хрустальные воды Невы, плывет «Трувор» — большой невский пароход, совершающий свои рейсы между Петербургом и Ш., городком, где служит мой отец.

Шестьдесят верст водою — какая это чудесная прогулка!

Я не могу оторвать от берега взгляда. Леса, селения, дачи, редкие пристани и снова леса, леса, сосновые и лиственные, красиво отражающие в светлых водах свои пышные ветви.

Столица с ее заводами, фабриками, пылью и дымом осталась далеко позади. Впереди широкая водяная лента. С обеих сторон пышная зелень майской природы и вода, вода. Река и солнце, потоки солнца кругом. Колесо шумит. Брызги воды вылетают из-под него фонтаном, белая и чистая, как сахар, пена разбрасывается по обе стороны плывущего гиганта.

Тонкий пронзительный гудок, и мы приплываем к пристани. Перебрасываются мостки. По ним спешат пассажиры. Поскрипывая, покачивается утлая пристань.

— Отчаливай, — слышится в рупор команда капитана. И снова с шумом вертится колесо. Снова режет могучий «Трувор» хрустальные воды реки-царицы.

В каюте Большой Джон, чтобы развлечь моего сморившегося, уставшего братишку, рисует ему карикатуры на пассажиров, показывает фокусы при помощи спичек и носового платка. Мои родители разговаривают со знакомыми из нашего города. А я стою на корме, обсыпанная студеными пенистыми брызгами, опьяненная видом природы и первыми часами моей «воли», первым сознанием ее власти и красоты.

Пароход дышит смутным, грохочущим дыханием и подвигается все вперед и вперед — как и моя жизнь.

Там, впереди, ждет его маленький город. Меня впереди ждет моя судьба. Какова она еще будет, я не знаю; горе ли, радость принесет мне она в ближайшие дни — неведомо ни мне, ни кому другому. Знаю одно: начало моей воли празднично и прекрасно, как сказка, о чем свидетельствуют этот, полный солнца и света, радостный день, и сияние хрустально-голубой реки, и пушистая изумрудная лесная зелень побережья.

Я точно во сне, когда тремя-четырьмя часами позднее выхожу на пристань по утлому трапу, впереди моих родных.

Большой Джон шагает подле.

— Маленькая русалочка, — голосом сказочного чудовища басит он, — как нравится вам родной городок?

Убогий, маленький бедный уголок, захолустье большой России, разбросанный у самого устья красавицы-реки. У истока ее, из большого, мрачного синего озера, бурливого и почти безбрежного, как море, — белая крепость. Здесь на каждом шагу история и старина. Здесь бились шведы и русские. Здесь проходил Скопин-Шуйский со своей дружиной. Здесь реяли много позднее знамена Великого Петра. А там, за белой стеной крепости, в мрачном каземате томился царственный узник Иоанн Антонович, лишенный престола. Бесконечные каналы, перерезанные шлюзами. Часовенка у пристани, с чудотворной иконой, дальше фабрика, еще дальше тихое поэтичное кладбище в сосновом горном лесу.

Мое сердце бьется. Все здесь дает настроение: и красота природы, и маленький исторический городок, полный воспоминаний далекой седой старины.

Вдруг внезапный, беспорядочный шум привлекает мое внимание.

Толпа оборванных, страшных, с испитыми лицами бродяг бросается к нам навстречу. Они рвут из рук моего отца мой небольшой чемоданчик, хватают нас за платье и кричат:

— Алексей Александрович! Батюшка! Благодетель! Поздравляем, отец родной, с доченькиным приездом! Матушка, красавица-барыня, вас также!

Тут мужчины, женщины, дети. Охрипшие голоса, озлобленные лица, силящиеся изобразить сейчас умильную улыбку на искривленных губах.

Я шарахаюсь в сторону и гляжу на эту пеструю, жалкую и жуткую толпу.

— Маленькая русалочка, — слышу я голос Большого Джона, — не бойтесь: это здешние ссыльные, они безвредны и не принесут вам вреда.

Ну, да, конечно, глупо было бояться. О них, об этих полуголодных, оборванных людях, я совсем и забыла. А между тем они, эти серые люди с изможденными лицами, знакомы мне с тех пор, как мы поселились в Ш. Их партиями пригоняют сюда из Петербурга, подбирая большею частью в нетрезвом виде на улицах. Среди них можно встретить и мелких воришек, и уличных бродяг.

Но здесь, в Ш., они действительно безвредны. У них своя община, свой старшина, свои порядки. И живут они в большой, мрачной казарме в предместье города. Каждую субботу обходят они дома состоятельного населения и получают по копейке с дома каждый. Это — их доход. Кроме того, на пристани сторожат пароходы, чтобы носить багаж приезжих на своей рабочей спине.

С крикливыми возгласами толпа ссыльных мужчин и женщин всех возрастов окружила нас.

— Ангел-барыня! Барченочек! Божье дитятко! Барышня-красавица! — лепетали они. — Поздравляем вас! — выводили они нараспев хором и мгновенно окружили Большого Джона. — Иван Иванович! Благодетель наш! В добром ли здоровье?

— Слава Богу, друзья мои! — отвечает он своим веселым, добрым голосом. — Вот сегодня же буду просить отца принять несколько женщин к нам в сортировочное отделение на фабрику.

— Дай тебе Господи здоровья, благодетель ты наш! — слышатся умиленные голоса.

Тесная группа обступила моего отца, который раздает им мелкие монеты. Павлик пугливо жмется к матери. Нежный и хрупкий, он не выносит шума и суеты.

А мои глаза уже видят там вдали синие воды озера, похожего на море, с реющими на нем белыми чайками парусов.

Внезапно я чувствую, как что-то постороннее прикасается к моему боку там, где место кармана. Что-то проворно скользит по мне, как змея.

— А!

Я едва успеваю крикнуть. Живо оборачиваюсь.

Что-то смуглое, черное, всклокоченное и оборванное шарахнулось в сторону. В ту же минуту слышатся дикие, пронзительные крики.

— Держи! Лови! Левка у барышни портмоне из кармана стянул! Держи! Лови мошенника!

И несколько взрослых фигур устремляются следом за небольшим оборванным, черным, как цыганенок, мальчуганом.

С изумительными ловкостью и быстротою, мальчик не старше четырнадцати лет юркает в толпу, потом, изогнувшись, проносится мимо. За ним гонятся шесть или семь сильных, здоровых мужчин. Слышны их свистки, крики, злобная брань.

— Лови! Держи! Разбойника лови, братцы! Мы те покажем, как у благодетелей воровать!

Мое сердце сжимается болью за худенькую, жалкую фигурку.

"Только бы не били его, только бы не били!" — выстукивает оно, сжимаясь от жалости.

К отцу подходит огромный, костлявый человек со странными прозрачными глазами, с красным носом и впалыми щеками, обросший рыжей щетиной.

— Это их староста, — шепчет мне мама. — Он, конечно, будет сейчас извиняться.

Действительно, староста Наумский хриплым голосом говорит отцу:

— Вы, ваше благородие, не бойтесь. Мы мальчонку проучим. Мы такого сраму не допустим. Мы хоть и пьяницы и бродяжки, а того у нас нет, чтобы благодетелей обижать.