Альберт Сахаров - Одолень-трава Страница 5

Гаврюша был дома, когда в избу ворвалась соседка Фёкла.

— Беда, паренёк! Дедко-то помирает!

Гаврюша вылетел на улицу. Сбежались бабы, старухи, прибежал сосед Василий, все склонились над дедом. Кто-то побежал за матерью на ферму, кого-то послали за фельдшерицей. Деда с трудом подняли, внесли в комнату, он даже почти не стонал.

Когда Гаврюша увидел деда, распростёртого на земле, с белым помертвевшим лицом, с закрытыми глазами, его словно ударили обухом по голове. И когда деда внесли в избу, положили на кровать, он всё ещё никак не мог прийти в себя и уразуметь случившееся. Тихо переговаривались бабы, стоя у двери.

— Да, с такой высоты…

— Дом-то сам строил, помню, ещё с покойным батюшкой ворочали…

— И какого чёрта понесло его на крышу в такую погодку?

— Хозяин. Тот ещё был кряж…

— Все Бархины такие…

Страх, неодолимый дремучий страх объял всё существо Гаврюши. Он кинулся к деду, припал к его руке, словно стараясь удержать того.

— Дедо, дедо!.. — сотрясался он в плаче.

Губы деда дёрнулись, алая струйка медленно скатилась из уголка приоткрытого рта, скользнула по жёлто-белой пене бороды.

— Дедо, дедо!!!

Дед с трудом приоткрыл глаза.

— Дедо, ты не умрёшь?! — с мольбой и отчаяньем вырвалось у Гаврюши.

Что-то вроде улыбки коснулось лица деда.

— Нет, внучек… — прошептал он с усилием.

Это были его последние слова.

А через полгода, как гром с ясного неба, грянула война. Ушли сражаться с фашистами отцы и старшие братья, остались в осиротевшей деревне бабы, старики да малые ребята. Великое горе потрясло страну. До их деревни докатилось оно чёрными похоронками, эвакуированными семьями, которые жили теперь едва ли не в каждом дворе.

Страшные вести приходили с фронтов, от них чернели лица взрослых, сжимались ребячьи сердца. Все теперь жили надеждой, вечной тревогой о родных и близких, которые бились где-то с фашистской нечистью. От зари до зари работали в поле, на сенокосе, на лесоразработках бабы, старики, ребята. Работали до кровавых мозолей, работали все, кого носили ноги, — даже малыши-катыши помогали по мере силёнок: собирали и сдавали государству ягоды, грибы; осенью, после жатвы, собирали колоски — каждая капля шла на победу.

Теперь на рисунках Гаврюши мчались грозные танки, ревели в пике краснозвёздные самолёты, неслись на вражеские корабли наши славные торпедные катера. «Вперёд, в атаку!» — поднимает бойцов командир. Бух! Бух! — рвутся гранаты. Тра-та-та-та, — строчат пулемёты. Огонь по врагу! Огонь!! — палят пушки. Смерть фашистам! Смерть немецким захватчикам!

— Гаврюша, нарисуй мне папку, — просил кто-нибудь из ребят на большой переменке. — Знаешь, папка у нас моряк! Он у нас на эсминце «Грозный» воюет.

— И моего, мой тата под Москвой орден получил, с Красным Знаменем, с боевым!

— А мой папа в госпитале, у него уже второе раненье — вот! И медаль «За отвагу»!..

— И мне, и мне…

И только маленькая Олюшка, которая сидела с ним за одной партой, молчала, кусая губы. Головка её, точно белый одуванчик, клонилась всё ниже и ниже, и, не в силах больше сдерживать брызнувшие слёзы, она вскакивала и убегала. И карандаш вываливался из рук Гаврюши: месяца не прошло как погиб смертью храбрых Олюшкин отец.

Найдя забившуюся в уголок плачущую девочку, Гаврюшка, не зная, как утешить её, тихонько предлагал:

— Хочешь, я тебе нарисую такое, такое?! Я тебе сегодня свою булочку отдам, хочешь? — И уже совсем тихо, чтобы не слышал никто: — Хочешь, я тебе буду всегда-всегда помогать? А когда вырасту, я на тебе женюсь. Хочешь?..

— Да-а, — слышалось в ответ, всё ещё прерываемое всхлипываньем…

…Скрипнула разбухшая, промёрзшая дверь, и в клубах пара Гаврюшка влетел в избу. Ну и морозище — дыханье так и прихватывает: пока добежал от школы до дома, едва не обморозился.

Он быстро разделся и залез с книжкой на печку. Вздохнул с сожаленьем, вспомнив маленькую серую булочку, которую они получали на большой переменке.

Младшая сестрёнка Дашутка, спавшая тут же на печи, проснулась, подняла головку, не успела глаза протереть кулачком и сразу:

— Есть хочу.

Гаврюшка погладил её по головке:

— Я тебе сейчас водички принесу. Водичка такая вкусная.

— Не хочу водички. Хочу хлебца, — плаксиво затянула сестрёнка.

— Хочу, хочу! Я тоже хочу, да, однако, молчу.

— Мамушка-а! — заревела Дашутка в голос. — Есть хочу-у…

— Нету мамушки. Замолчи сейчас же, рёва, не то бука придёт — тебя в лес унесёт.

Неделю назад мать уехала на лесоразработки.

— Ты уж прости меня, Марья, но некого мне послать в лес, некого! — говорил председатель, скрипя протезом вместо правой руки. — Зинка заболела, у Настасьи, сама знаешь, — горе… А лес нужен, план выполнять надо!..

Когда мать уезжала, она строго-настрого наказала старшему Саньке, чтоб берёг муку, не пёк бы всю сразу. Норму свою они взяли ещё раньше зерном и смололи на своих ручных жёрновах. Мать посчитала, что так будет лучше.

— Да за коровой смотри хорошенько, — наставляла она сына, — месяца через два отелится Красуля, будем с молоком. А пока терпите.

Уехала мама. Вот уже и неделя прошла, а её всё нет и нет. «Где-то она теперь, в такую стужу? — с тоской думал Гаврюшка. — Может, возится где-то брёвнами, а может, уже домой спешит. Только бы поскорей вернулась: когда она дома, всё по-другому».

Первые дни они хорошо жили. Санька хозяйничал вовсю, замесил тесто погуще, напёк колобков полный противень. Чего каждый день возиться с тестом, решил он, лучше сделать сразу и дело с концом. Пришли Санькины друзья, уселись вокруг стола, пили чай с колобками — весело, хорошо псом было.

На третий день сунулся хозяин в чулан, а муки и место знать. Поскрёб по мискам, по квашням, по жёрновам, испёк пару малюсеньких тяпушек: одну — Дашутке, вторую братцы меж собой поделили.

На четвёртый день они закуковали. Санька мудрил, мудрил, всё хотел какую-нибудь похлёбку соорудить, да ведь похлёбку из одной воды не сваришь. Санька долго не унывал, притащил из чулана старинное кремнёвое ружьё. Были у них в доме ружья и получше, но, когда началась война, их под расписку сдали. Только эта древняя фузея и осталась.

Санька долго не мудрил, сыпанул в дуло пороху «на глазок», запыжевал, затем в развёрстое жерло ствола всыпал горсть дроби и забил всё это напоследок бумагой и паклей.

— Ну, Гаврюха, пойдём на охоту. Может, глухаря или тетерева-косача добудем. Я вчерась вечером видел, как за овинами на берёзах косачи сидели.

Дашу отвели к соседке. Достали с чердака широкие охотничьи лыжи, подбитые нерпичьим мехом. В лесу Санька вырезал рогульку.

— Для ружья, — пояснил он, — такое тяжеленное, не удержать.

Красив зимний лес. Отягощённые снегом деревья застыли в безветрии, ни одной веткой не шевельнут. Тишина, морозный покой. Лишь стайки храбрых клестов, перелетая с ёлки на ёлку, нарушают эту стылую чуткую тишину. Постоишь, послушаешь эту тишину, и покажется, будто всё вымерло в зимнем лесу. Лишь снег говорит о другом, — столько на нём отпечатано всяких следов и следков тут и заячьи утоптанные тропки, и куропаточьи и тетеревиные наброды, и стёжки горностаев и куниц, и тонюсенькие аккуратные строчки проворных мышек, а кое-где и глубокий след могучих лосей.

— Вот бы такого завалить, — мечтает вслух Санька, — на всю бы зиму хватило.

Следов-то полно, только не видать никого, вздыхает он поминутно, перекладывая фузею с плеча на плечо.

Они уже порядком приустали, когда Санька, приседая, жарко прошептал:

— Косачи!

На старой, припушенной снегом, разлапистой берёзе головешками покачиваются смолисто-яркие тетерева. Хвосты у них франтовато загнуты полукругом, ясно видны кроваво-красные брови и белые подхвостья.

— Ох какие! — залюбовался Гаврюшка. — Вот бы срисовать!

— Чего рот раскрыл, давай рогульку, — зашипел на него Санька.

Он осторожно установил ружьё, припал к прикладу. Тетерева хоть бы что, шеи тянут, головами крутят — так им интересно, видите ли.

— Разбаловались, — шепчет сквозь зубы Санька. Зубы у него постукивают, его начинает трясти мелкая дрожь. — Ружья доброго на вас давно не было. Ну, Гаврюха, отойди, — прошептал он, побледнев. — Сейчас как ахнет!

Едва Гаврюша ступил в сторону, Санька дрожащими руками насыпал пороху на полку, взвёл курок. Тетерева вытянули гибкие шеи, переступают по веткам, изнемогают, бедные, от любопытства. Санька затаил дыханье и, закрыв глаза, спустил курок. Фукнул на полке порох и — ух! — жахнуло из ружья клубом дыма и пламени. Гаврюшка от страха так и сел в снег. Увидел, как закачался и рухнул на спину Санька, рядом ткнулась в снег окаянная фузея.

— Саня! Брателко! — бросился Гаврюшка к брату. Тот медленно раскрыл глаза, помотал очумело головой: