Сильвия Раннамаа - Приемная мать Страница 50

— А наши сегодня были в форме! Лики как даст... Анне как подымет, — и т. д.

Оставшаяся часть программы состояла из юморесок. Анне прочла «Укрощение велосипеда» Марка Твена, а затем последовало несколько эпиграмм и юморесок на­ших поэтов и писателей. Несколько вещиц типа эпи­грамм мы сочинили своими силами. И в заключение программы — короткая беседа на тему: «Новейшие ис­следования о языке школьников девятого и десятого классов на территории нашего интерната», в которой я попыталась описать комические моменты, возникаю­щие в результате нашего старания говорить изыскан­ным языком. Наша передача имела успех, и все могло бы быть очень хорошо, но...

Для других этот вечер кончился весельем, смехом и музыкой, которую мы передали в заключение, а для меня... Случилось так, что мы с Энту остались вдвоем убирать помещение радиоузла. Кстати, Энту — техни­ческий руководитель всех передач, а я на этот раз была ответственной за содержание передачи.

Я укладывала наши рукописи на верхнюю «архив­ную» полку, как вдруг почувствовала, что кто-то про­тянул ко мне руки так, что я оказалась в узком промежутке между этими руками и полкой. Я резко обернулась и прежде чем успела что-либо понять, почувствовала, что прижата вплотную к полке в кольце сильных рук и что-то горячее и душное скользнуло по моей щеке, что-то прижалось на миг к моим губам. Я задыхалась от ужаса и вырвалась, как может выр­ваться человек, чья жизнь в опасности.

Упорно утешаю себя тем, что это все-таки был не совсем поцелуй, что он не успел, что... Но разве это утешение! И то, что я целый вечер скребла свою щеку и уголок рта стиральным порошком и туалетным мы­лом, тоже не утешение. Этот след не смоешь!

Как он осмелился?! Как он посмел?! Зачем? Зачем? Зачем? Ведь я не такая девочка. Я не дала ему повода. Должен же он это понимать. Тогда зачем? Зачем? Не­ужели для того, чтобы нанести мне очередное оскорб­ление? Как можно быть таким подлым?

В испуге я прежде всего побежала на третий этаж. Чувствовала одно — надо спрятаться, не хочу и не могу сейчас показаться в группе. Дверь зала оказалась по­чему-то открытой. Туда я и помчалась, села в темном углу на краю сцены и выплакала свой позор и злость в пыльный занавес. Ой, как он посмел! Он видел, что ничем другим не в состоянии вывести меня из себя, и вот теперь... Ой, как он посмел! Я била кулаком по за­навесу.

Вдруг почувствовала, что кто-то здесь, рядом. Попы­талась заглушить всхлипывания занавесом. Только бы незаметно скрыться отсюда. А то еще придется кому-то объяснять, почему я тут, на сцене, плачу. Осторожно огляделась. В открытую дверь из коридора проникал слабый свет. И в этом свете — о, ужас! — я увидела Энту, который стоял и прислушивался. Я открыла было рот, чтобы закричать, потому что он шаг за шагом стал как-то крадучись приближаться ко мне. Но он опередил меня:

— Не вой, как дурочка! Что я тебе сделал?

Сами по себе слова были по-энтуски грубы, но в его голосе было что-то человечное, какая-то очень слабая, затаенная умоляющая нотка или что-то в этом роде. Хотя страх исчез, но заплакала я еще сильнее. Слы­шала, как Энту шлепнулся рядом со мной на край сцены. Я продолжала плакать. И вдруг Энту полусер­дито, полубеспомощно произнес такие слова:

— Истинное слово, женщины — невозможные плаксы!

Неужели я не ослышалась? Поток слез как ножом отрезало. В полутьме я пыталась опухшими от слез глазами взглянуть прямо в глаза Энту: неужели ему в самом деле около двадцати лет и он уже лезет к девоч­кам с поцелуями?

— О каких это женщинах ты говоришь? — попы­талась проиронизировать я.

Энту как-то сжался.

— Ну, черт с вами. Все вы одинаковые! И ты ничуть не лучше других!

Не знаю, думала ли я, что Энту непременно должен считать, что я лучше других (уж во всяком случае лучше Мелиты), только вдруг во мне закипела настоя­щая злость и я сказала по возможности ядовито:

— Поэтому-то ты и набросился на меня?

Кого-кого, а Энту одними интонациями не испугаешь.

Он пожал плечами и ответил тем же:

— Пожалуй.

Это переходило уже всякие границы.

— Что ты хочешь этим сказать?

Мой голос приближался к колоратурному звучанию.

— Примерно то, что я сказал. Все вы одинаковые. Страшно вежливые и добродетельные. Попробуй, не сними перед какой-нибудь девчонкой шапку — как вся компания уже в обмороке, и тебя вызывают на собрание к ответу. Ничего другого не услышишь, как «Обра­щайся со мной вежливо! Мораль комсомольца! Ай, гос­поди, ведь я из хрупкого фарфора!». На вид вежливые и добродетельные до нитки, а в темном углу все оди­наковые — готовы броситься на шею любому маль­чишке!

От ненависти и обиды я забыла все на свете, испы­тывала только одно желание — ответить Энту тем же, раз он до сих пор не понял меня. Поэтому я спросила его шипящим голосом:

— Энту, ты, видно, хочешь, чтобы я заехала тебе по морде?

— Ну, видишь, я же говорил, — злорадствовал Энту. — У таких, как вы, тонкого воспитания, доброде­тели и красноречия хватает только на учителей, вос­питателей и комсомольские собрания. А для таких, как я, — шлеп по морде, и дело с концом!

Я была посрамлена. Опять я сама посрамила себя. Это до того ужасно, что во мне все вдруг переворачи­вается и обязательно выливается наружу. Ведь так нельзя. Конечно, и у него в душе есть какой-то уголок, который позволит приблизиться к нему, не унижая ни себя, ни его.

Мы помолчали. В это время я постаралась семь раз глубоко вдохнуть и выдохнуть и только потом начала:

 — Послушай, Энту, ведь я никогда не сделала тебе ничего плохого. Почему же ты постоянно преследуешь меня? Почему ты сегодня, — я начала заикаться, — почему ты сегодня меня так страшно оскорбил? Ведь я же не давала к этому повода, нет?

— Ну, конечно! — я поняла, что подойти к Энту и что-то пробудить в нем невозможно. — Если я дотро­нусь до тебя пальцем — сразу слезы и истерика, словно тебя режут, а если Свен с тобой лижется, тогда «ол райт» и такая манна небесная, только держись!

— Энту! — воскликнула я так громко, что Энту ис­пуганно огляделся.

— Чего ты шумишь? Может, ты хочешь уверить, что тогда, в музыкальном классе, когда я на вас напоролся, вы там вдвоем со Свеном приносили пионерское обе­щание, что ли? Всегда готовы? — так, что ли? Не за­меть ты меня, как бы это дело обернулось? А? Свя­тоша! Мадонна! Не-тронь-меня! Полезу во имя других на туманный остров, да? А что за переписка у тебя с Урмасом? А? Что это у тебя за Урмас? А?

Каждое слово было для меня, как удар камнем по затылку. Именно по затылку, потому что они прихо­дились словно бы в спину, искали незащищенное место, так, чтобы я не могла предвидеть, откуда будет нанесен удар. Я сидела совершенно убитая, онемевшая перед установленным Энту зеркалом. Это было беспощадно, как истина, и я видела себя так, как до сих пор не умела видеть.

И в самом деле, почему Энту должен был думать обо мне лучше, чем он думает, ведь, по его мнению, раз я могла играть, подыгрывать с одним, почему же он дол­жен верить, что я не стану этого делать с другим? Он знал даже о моей переписке с Урмасом. Совершенно неизвестно, что еще он может знать обо мне. Да, ко­нечно же, раз девочка такая двуличная и одно из ее лиц, как она хочет показать, до того уж честное и воз­вышенное, почему же, оказавшись с ней наедине, не испробовать своего счастья, чтобы потом, вместе с дру­гими, посмеяться над этим!

Я была потрясена. Он сидел рядом, этот, с моей точки зрения, самый плохой мальчик на свете и имел полное право и основание считать меня плохой.

— Ты уже всем рассказал об этом? — наконец спросила я, вздыхая. И тут Энту ответил самым странным вопросом, который только можно было придумать. Он спросил меня, так же вздыхая:

— Скажи, Кадри, почему ты ненавидишь меня?

— Я — тебя?! Но ведь это ты ненавидишь меня, — ответила я в замешательстве и растерянности.

— Ты думаешь?

Я не поняла, что именно прозвучало в этих словах, только что-то очень странное и совсем не похожее на Энту. И вдруг мне опять стало страшно. Я встала и то­ропливо заговорила:

— Кажется, кто-то идет. Нам надо уйти отсюда. А то опять подумают неизвестно что. И двери внизу скоро закроют. Во всяком случае, я ухожу.

Я была уже в дверях, когда Энту окликнул меня. Нет! Нет! Сегодня я не хочу больше ничего слышать. Мне и так надо слишком многое обдумать. Я побежала по коридору и по черной лестнице.

Теперь вот сижу, пишу и грызу ручку. Тщательно вымыла лицо и рот, но далеко не все мне удалось смыть.

Свен и Урмас? Неужели я в самом деле была на­столько низкой и вела двойную игру?

Но ведь это величайшая глупость. Разве можно себе представить здесь какую-то игру! С Урмасом я никогда ничего не разыгрывала и не собираюсь этого делать. Но почему же тогда мне нравилось улыбаться Свену и танцевать с ним? Почему мне нравилось нравиться ему? Или это и есть игра?