Сусанна Георгиевская - Отрочество Страница 59

— Врешь! — перебил Даня.

— Охота мне врать!.. «Артист он, что ли?» — спрашивает.

— Заврался! — сказал Даня.

— Ничего не заврался, — невозмутимо продолжал Иванов. — Она спрашивает: «Артист?» А я отвечаю: — Мы оба артисты из погорелого, — говорю, — театра».

Мальчики прыснули.

Семенчук, который всегда соображал немножко позже других, тоже собирался захохотать, но в ту минуту, когда он раскрыл рот, в комнату вошла мать, и он аккуратно подобрал губы.

— А откуда ты узнал, что я болен? — спросил у Иванова вполголоса Даня. — Тебе Саша сказал?

— Нет, Зоя Николаевна. Мы идем, а она, понимаешь, навстречу. «Не знаете, — говорит, — что с Яковлевым?» Мы спрашиваем: «А что?» А она говорит: «Как же! Он вчера на катке так здорово трахнулся, чуть полбашки себе не отшиб, даже вставать не хотел». Очень она тебя жалела. «Такой, — говорит, — растяпа!» А я уж было подумал, что ты весь забинтованный…

— Так я и знала! — чуть слышно вздохнула мать.

Она сидела у окошка, словно бы даже не прислушиваясь к разговору мальчиков.

Иванов спохватился, что сказал лишку. Он встал, за ним быстро встал Семенчук.

— Ребята, приходите еще когда-нибудь, — сказал топотом Даня.

— Хорошо, — ответил Иванов.

— Обязательно, — подтвердил Семенчук.

— Смотрите же! — недоверчиво и грозно повторил Даня.

— Да уж ладно…

Ушли.

Оставшись один, Даня занялся своим прерванным скучным занятием, а именно: продолжал с досадой ждать Сашу.

Время шло. Утро сменилось днем. День склонился к вечеру. Даня принимал лекарства, ел блинчики с вареньем, рисовал на обоях ногтем треугольники… И ждал, ждал, ждал…

Эх!.. Радость, которую он испытал бы, увидев сейчас Сашу, и быстрое прощение, которое готов был ему подарить, превращались по мере того, как двигалась вперед часовая стрелка, в недоверие, сомнение и горечь.

Пятый час…

— Ну что? — сказала мать, глядя на воспаленное лицо сына. — Тебе нездоровится?

Казалось, она одна сочувствовала ему. Лицо у нее было встревоженное, печальное.

— Здоровится! — ответил он гулким басом из-под одеяла, под которое забился с головой.

Глава VI

У Петровских всегда встречали Новый год семьей, но никогда не встречали его одни.

На этот раз под самый Новый год к Сашиному отцу, Николаю Ивановичу Петровскому, приехал его школьный приятель. Его руки спокойно лежали на скатерти, а из-под широких, густых бровей поблескивали веселые глаза.

— Да, да… — говорил этот человек, которого звали Василием Иннокентьевичем. — Да, да… — говорил он, поглядывая на Галину Андреевну и красивого мальчика, сидящего по правую ее руку.

Он не знал о том, что у Николая Ивановича есть сын. Тот никогда об этом и словом не обмолвился. А между тем мальчонка не гриб, чтобы, взявшись невесть откуда, уютно пристроиться за новогодним столом, по правую руку матери. И веселые, наблюдательные глаза гостя искали глаз Николая Ивановича.

Что они хотели сказать друг другу — глаза старых товарищей? О чем хотели спросить?

Их детство было далеко позади, и на них обоих вовсе не было похоже, чтобы они особенно часто вспоминали свое детство. Они были не из тех людей, которым свойственно предаваться нежным и неопределенным воспоминаниям о чем-то далеком, незначительном и милом, ну, скажем, о том, как двадцать пять лет назад в какой-то весенний день шел дождик и оба они прятались от дождика под деревом.

Нет, не такие это были люди, чтобы помнить о дождике, который шел много лет назад. Их взгляд говорил о другом. Он говорил: «Приятно повидаться, дружище!» и «Вот так-то она идет, наша жизнь!» И вдруг Василий Иннокентьевич встал, вышел быстрым шагом в переднюю и принес оттуда какой-то продолговатый пакет.

— Новогодний подарок! — сказал Василий Иннокентьевич и положил пакет на стол перед Галиной Андреевной.

— Пшенка! — воскликнула Галина Андреевна.

— Пшенка! — как эхо, повторил Саша, и две руки — рука Галины Андреевны и рука мальчика — одновременно потянулись к пакету.

В пакете было несколько початков кукурузы. Обыкновенных початков, но такой величины, с такими крупными зернами, словно они созрели на полях в стране великанов.

Зерна были цветные — лиловые, зеленые и желтые, и казалось, что это они нарочно окрашены так для Нового года.

Освобожденные от своих льняных волокон, похожих на мягкие зеленоватые волосы, освобожденные от оболочки плотных листьев, упруго обхватывавших когда-то их продолговатые и тяжелые головы, они лежали тут, словно только для того и проделали свой долгий путь с Украины на север, чтобы лечь в Ленинграде на праздничный новогодний стол.

— Однако, двенадцатый час, — улыбаясь и поглядывая то на початки, то на задумавшуюся о чем-то Галину Андреевну, сказал Николай Иванович.

И, шумно отодвинув стул, он пошел своей деловитой, докторской походкой к стоявшей в углу елке. Достав спички, Николай Иванович стал зажигать свечи, тихонько напевая себе под нос увертюру из «Руслана и Людмилы».

— Свечка валится. Осторожно, — советовал от стола Василий Иннокентьевич.

Слух и вокальные способности Николая Ивановича служили предметом постоянных шуток в семье. И теперь Галина Андреевна и Саша переглядывались, боясь вспугнуть Николая Ивановича и прекратить его соло у елки. Но тот ничего, казалось, не замечал и все продолжал петь, энергично потирая руки и щуря глаза под стеклами пенсне.

Трудно было поверить, глядя на него вот так, со стороны, что Николай Иванович считается грозой клиники, что все боятся его острого слова и что не дальше как нынче утром он обходил хирургические палаты, сопровождаемый, точно комета — хвостом, робко шепчущимися за его спиной студентами.

Свечи, зажженные уверенной рукой одного из искуснейших хирургов города, засветились на елке. Вспыхнули искры золотого дождя, закачались от тепла на ветках цветные стеклянные шары. Задвигались по стенам живые лохматые тени колючих еловых ветвей.

В комнате стало как-то особенно празднично.

— Коля! — вдруг тихо позвал из коридора незаметно улизнувший Саша.

— Что тебе? — спросил Николай Иванович выходя.

— Видишь ли, — сказал Саша шопотом, — мне необходимо сейчас же пойти к Яковлеву. Я засиделся, а у него сегодня была температура высокая и все такое… и, в общем, я должен сейчас же идти, потому что это будет не по-товарищески. Мы, понимаешь, в последний раз… не то чтобы поссорились, но как-то так… нехорошо, понимаешь ли, вышло… Он болен, один. Я забегу к нему, а ты, пожалуйста, скажи Галюше.

— Что же сказать? Что ты удираешь со встречи Нового года?

— Но как же быть? У меня неспокойно на душе. Это же мой лучший друг. Ты же знаешь, Данька Яковлев…

— Как же, как же… Так, ты говоришь, он болен, температура высокая?

— Днем была тридцать девять.

— Ага… Ну так вот… четверть двенадцатого. Когда у человека температура под сорок, его не беспокоят по ночам. В двенадцать часов не ходят к больному, даже выяснять отношения.

— Ну, Коля, с чего ты взял, что выяснять отношения? — обиделся Саша.

— Все равно. Ночью не ходят к людям с высокой температурой. Ведь ты же вызвал меня посоветоваться со мной как с врачом, так?

— Так, — неуверенно ответил Саша.

— Ну вот, а я как врач не советую идти. Подумай, ты же всех потревожишь. Что скажут его родители? Все недоразумения выясните с утра. Утро вечера мудренее. Ну, а если хочешь — иди. Я скажу Галине. Хотя, мне кажется, она будет огорчена.

Саша вздохнул. А Николай Иванович поддел рукой опустившийся подбородок мальчика, похлопал его другой рукой по плечу, сказал:

— Веселей, веселей! Шутка сказать: Новый год идет! — и возвратился в столовую.

…По правде говоря, Саша сильно любил вечерние часы, когда они все трое собирались за столом. Любил свои особенные, мужские разговоры с Николаем Ивановичем. Они понимали друг друга с полуслова и были очень привязаны друг к другу.

Нынче вечером Саше как-то особенно не хотелось уходить из дому. Сегодня, когда он возвратился домой со своим злосчастным самоваром и (словно это был не старый медный самовар, а взрывчатка) со всякими предосторожностями запихнул его под кровать, он с удовольствием помогал Галине Андреевне украшать елку. Он стоял на табуретке, а Галина Андреевна осторожно подавала ему мохнатые звезды, стеклянные шары с вдавленными щеками и, склонив голову набок, серьезно советовала, как именно подтянуть цепь из крупных дутых бус. Многие игрушки были сплетены друг с другом фольговым дождиком. Он с трудом распутывал этот дождик, стараясь не продавить хрупкое серебряное стекло, напоминающее зеркальную амальгаму. И все вокруг говорило о Новом годе, о целой веренице будущих лет, полных неожиданных, таинственных обещаний.