Максуд Ибрагимбеков - Пусть он останется с нами Страница 6

Я сказал, что ни папа, ни бабушка об этом еще ничего не говорили, но, наверное, поеду в пионерский лагерь, потому что мне там нравится. Я все боялся, что они будут еще какие-нибудь вопросы задавать в этом же роде, но тут, слава богу, Вовкин отец опять затянул свое, насчет пивного бара за углом, и Вовкина мать сразу же обо мне и думать забыла, очень на нее эта шутка производила сильное впечатление. А потом все еще о чем-то заговорили, но я уже не слушал.

Неинтересно было слушать, о чем они говорят, из-за этого антракт показался мне очень длинным. И еше, не знаю почему, но мне вдруг показалось, что я здесь совсем лишний. Так вдруг получилось, что будто они пришли все вместе — Ленка с отцом, Димка с отцом, Вовка с матерью и отцом, а я подошел со стороны, и теперь я как бы у них в гостях. По-моему, это даже нехорошо с моей стороны, что я так почувствовал, потому что все эти люди всегда ко мне относились очень хорошо, ничуть не хуже, чем к своим детям, но я все-таки почувствовал себя лишним. Это со мной часто бывает, когда я попадаю в такие места, где все со своими родителями, а я один. Сам понимаю, что не прав, но ничего с собой поделать не могу. Я это первый раз в пионерлагере заметил. Всю неделю даже не думал о таких вещах, даже мысль ни одна такая в голову не приходила. Кроме каждого воскресенья — все радуются, а мне ужасно не по себе; и ничего особенного не происходило, просто ко всем ребятам приезжали навещать их родители. И ко мне бабушка обязательно приезжала. А мне все равно было как-то не по себе. Вот как сейчас. Наконец прозвенел звонок, и мы пошли на свои места.

Оркестр заиграл особенно торжественно, из-за занавеса вышел главный объявляющий в малиновом костюме, сплошь расшитом золотом, и, подождав, когда замолкнет оркестр, очень громким голосом объявил, что сейчас перед публикой выступят дрессированные львы. И сразу вслед за этим на арену, сплошь огражденную решетками, стали медленно, один за другим, выбегать львы. Сразу двенадцать львов выбежало на арену. До этого пахло только опилками и цирком, а тут сразу с арены запахло зверинцем. Львы сели на тумбы, расставленные вдоль барьера, каждый на свою, встали на задние лапы и дружно зарычали, и в этот же момент на середину манежа вышел дрессировщик с длинным хлыстом в руке и раскланялся на все четыре стороны. Потом он щелкнул этим хлыстом изо всех сил, а звук был такой, как будто выстрелили из пистолета, и львы стали проделывать всякие интересные номера. Они и через горящий обруч прыгали, и на шарах больших катались, и с трамплина прыгали.

Время от времени ассистенты из-за решетки просовывали на пике кусок мяса. Львы это мясо проглатывали моментально, но все равно были чем-то недовольны, потому что беспрерывно очень сердито рычали. И еще я заметил, что в двух местах снаружи у барьера стояли два человека в униформе и держали в руках наготове брандспойты. Они глаз не сводили с арены, и было видно, что они только и ждут момента, когда надо включить на полный напор водяную струю. Я подумал, что этот дрессировщик, несмотря на охрану, все равно очень смелый человек, не боится оставаться один на один сразу с двенадцатью львами, ведь может же случиться, что, когда они на него надумают броситься, из брандспойта вода не пойдет. Всякое же бывает — вдруг в это время где-то начнут ремонтировать трубы. Но этот дрессировщик, видно, о таких вещах не думал и львов нисколько не боялся, а может быть, и боялся, но очень ловко это скрывал. Он на них кричал громким голосом и одновременно с криком громко щелкал хлыстом, и львы его слушались. Правда, некоторые сразу, а два-три льва вообще слушались его очень неохотно, рычали особенно злобно, и даже когда все-таки делали разные номера, делали их очень медленно и лениво.

Ленка прижалась ко мне плечом и прошептала на ухо, что ей ужасно от вида этих львов жутко и что она боится, что они могут перепрыгнуть через эти решетки и броситься на нас. Я сказал, что это чепуха: ни один лев в мире, даже самый дикий, не сумеет прыгнуть на такую высоту, а Ленкин отец добавил, что у всех дрессировщиков и их ассистентов имеется огнестрельное оружие на тот случай, если лев захочет напасть на человека. Видно, так оно и было, потому что дрессировщик держался очень уверенно и, когда раскланивался после каждого очередного номера, поворачивался ко львам спиной, ничуть не беспокоясь, что они могут на него напасть, знал, конечно, что если даже в шлангах не окажется воды, то все равно его ассистенты выстрелить успеют. Мне вдруг показалось, что этот дрессировщик чем-то похож на Димкиного отца, и я сказал об этом Ленке, но она не согласилась —сказала, что у Димкиного отца и нос другой, и лоб, и глаза другого цвета. Но мне все равно почему-то казалось, что они очень похожи, дрессировщик и Димкин отец, хоть у них действительно были совершенно непохожие носы, глаза и лоб... А потом большой аттракцион со львами закончился. Всегда бывает жалко, когда кончается что-то хорошее. А самое обидное, что ничего нельзя сделать, чтобы оно не кончилось. Даже если об этом все время думать заранее, еще до того, как это хорошее началось. Ничего не помогает. Все равно кончается. Рано или поздно. Как ящик с мандаринами, который привезла нам в подарок моя тетя, вторая дочь бабушки. Это был очень большой деревянный ящик, и мандарины все в нем были как на подбор — крупные, почти как апельсины, с желто-красной блестящей кожицей. Их было так много, что когда из ящика брали пять, шесть или даже десять мандаринов, то казалось, что в ящике ничего и не произошло: сколько было мандаринов, столько и осталось. Казалось, что этих мандаринов хватит нам на всю жизнь. Но я заранее знал, что это только так кажется, и ничего тут не поделаешь, и ничего не остановишь. Когда мандарины кончились, трудно было поверить, что еще совсем недавно этот ящик был полон мандаринов. До того теперь он был пустой! Улица после цирка показалась нам серой и неинтересной, хоть сегодня и было воскресенье, а ведь в воскресенье улица всегда кажется человеку намного приятнее, чем в обычные дни. Но, наверное, только не тогда, когда ты выходишь на улицу из цирка. В цирке было все таким ярким и красивым — и люстры, и арена, огороженная синим барьером, и красные сиденья кресел на трибунах. Я уже не говорю об артистах!

Даже зрители в цирке выглядели по-другому — все нарядные и, самое главное, смеются или улыбаются, ни одного хмурого или сердитого человека.

Мы дошли до троллейбусной остановки все вместе, и тут все стали прощаться. Родители между собой договорились созвониться и поблагодарили друг друга за приятную компанию.

Сперва на 8-м уехали Димка с отцом, а потом на 3-м Вовка со своими родителями. Ленкин отец вдруг ужасно заторопился, он вспомнил, что обещал дома сразу после цирка купить мастику для паркета. Он взял с меня слово, что я приду к ним завтра на обед, и ушел, а мы с Ленкой не торопясь пошли к нам. Мы шли и разговаривали о разных делах. Сперва поговорили о цирке, а потом о жизни вообще. Ленка сказала, что Димкин отец сегодня такой добрый, потому что Димка за последнюю неделю не получил ни одной двойки. Она еще добавила, что очень хорошо и удачно получилось, что все вдруг встретились в цирке, как будто бы заранее договорились пойти коллективно. Жалко вот только, что мой папа не сумел прийти. Мне было, с одной стороны, приятно, что Ленка, кажется, поверила, а с другой — не очень, потому что я опять вспомнил, что папа с нами не пошел.

Так мы шли пешком и беседовали, и вдруг Ленка спросила у меня, вспоминаю ли я свою маму. По-моему, она задала этот вопрос неожиданно для себя, по ее лицу это было видно.

А у меня до сих пор еще никто не спрашивал, вспоминаю ли я маму, и поэтому это был до того неожиданный вопрос, что я даже остановился. Но потом подумал, что ничего в этом вопросе странного нет.

Я сказал Ленке все как есть, что маму я вспоминаю не очень часто, потому что я ее почти не помню — когда она умерла, мне было всего четыре года.

Я помню только, что она была очень красивая и добрая. И еще сказал, что я вижу ее иногда во сне, но наутро никак не могу вспомнить ее лицо. Раньше помнил, а потом постепенно забыл. Помню только, что она очень красивая, и все.

И еще я помню запах ее духов, от нее и во сне пахнет этими духами. Жалко, что я их названия не знаю. А когда где-нибудь на улице почувствую запах этих духов, мне сразу становится грустно, но не просто грустно, а как-то по-особому — ведь еще в это время мне бывает немножко приятно... Всего на минуту становится грустно и приятно, и сразу все проходит... И еще я хотел рассказать Ленке, что я помню, как мама меня купала, я почему-то это очень хорошо запомнил, как она меня купала в ванне с розовой водой. Я даже помню, от чего она была розовая — от калипермангали, я это слово с тех пор на всю жизнь запомнил, и потом, завернув в полотенце, отнесла прямо в кровать.

Я не успел это Ленке рассказать, потому что она вдруг взяла меня под руку и дальше пошла со мной рядом молча и под руку... Меня еще ни одна девочка не брала под руку. Я даже не могу представить, что у нас в школе найдется еще одна девочка, которая может взять днем в воскресенье на улице человека под руку и так с ним идти! А Ленка в тот день взяла меня под руку, и мы так шли до самого нашего дома!