Петр Незнакомов - Рассказы Страница 6

Мы снова замолчали.

— Сейчас ты, конечно, всем разболтаешь про это, — сказал наконец Ванька.

— Вот еще!.. Очень мне нужно болтать! — обиделся я.

— Как будто я тебя не знаю, что ты за болтун…

— Фу!

— Никому ни слова, слышишь? В участке за такие дела по головке не погладят… А если только посмеешь сказать старой… Ну-ка, поклянись!

Я встал, плюнул на землю и торжественно сказал:

— Если скажу кому-нибудь хоть слово, то пусть, когда высохнет слюна, я буду в могиле!

Это была наша самая страшная клятва, которую мы никогда не преступали. Ванька успокоился.

— А ты… — спросил я у него, — что ты скажешь матери про твою рану?

— Это мое дело, — сказал Ванька. — Тебе об этом нечего беспокоиться.

Немного подумав, он снова заговорил:

— Ну, пойдем, что ли, в город, а? Там, наверное, сейчас такой крик…

Я кивнул в знак согласия. Ведь мне самому хотелось скорее вернуться домой. Чего только там сейчас не говорят! Как-то нас встретят? Будут ли бить дома или обойдется как-нибудь?

Мы пошли абрикосовыми садами, где нас никто не мог увидеть; да и гораздо интереснее было пробираться сквозь заборы из колючей проволоки, чем подымать пыль по дороге. Ванька был хмур, видно, у него сильно болела рука, но он вопреки всему держал голову высоко, гордо. И, поглядев на него, я снова позавидовал его счастью. Ведь могла же эта проклятая пуля задеть и меня, черт бы ее взял! Или только Ванька должен быть героем?

Но тут я вспомнил, что геройство имеет и оборотную сторону и что отцы и матери не очень-то любят наше геройство.

Я вообразил, что бы было, если бы я предстал перед отцом с перевязанною рукой, в изорванной рубахе, и зависть моя тотчас же испарилась.

Когда мы достигли первых домов города, Ванька обернулся ко мне и сказал:

— Теперь нам надо расстаться! По крайней мере, сегодня вечером нас не должны видеть вместе… Ты валяй направо, а я — налево! И ни слова, слыхал? Я не хочу, чтоб меня драли из-за тебя…

Я кивнул ему головой — еще вопрос, кого будут драть, — и побежал домой. Ванька свернул в первую же узкую кривую улочку.

У калитки стояла мать с сердитым лицом и с палкой в руке.

— Ага, — сказала она, завидев меня, — вот он наконец! Я тут весь день с ума схожу от этой стрельбы, а его нет и нет! Говори сейчас же, паршивец, где ты шлялся целый день?

— Нигде я не шлялся, — ответил я и остановился в пяти шагах от нее.

— Где ты был во время стрельбы?

— Какой стрельбы?

— Ага, он, бедняжка, ничего не знает! Ну-ка, подойди поближе да погляди мне в глаза!

Я посмотрел матери в глаза, но ближе подходить не стал.

— Где ты был?

— На реке, где! С Ванькой ловили рыбу…

— Гм!.. Как же это ты мог не слышать стрельбу? Уж не врешь ли ты?

— Хочешь, крест поцелую?

— Ладно. Ступай домой!

Я с большой опаской прошел мимо матери и шмыгнул во двор. Все-таки она успела стукнуть меня палкой по спине, но не больно, а только так, для виду.

Поздно вечером пришел мой отец и стал возбужденно рассказывать про большой бой вблизи школы и про то, какая в городе поднялась тревога.

— Поговаривают, что и какие-то ребятишки в этом были замешаны, — сказал он и подозрительно взглянул в мою сторону. — А наш где был?

— Слава богу, в этот раз оказался на реке, — ответила мать. — Иначе я бы его убила.

Я молчал. В подобных случаях действительно, молчание — золото, как гласит поговорка.

Так в городе и не узнали, что было истинной причиной стрельбы. Мы с Ванькой сохранили нашу тайну. И только сейчас я ее раскрываю. Насколько мне известно, самая страшная детская клятва сохраняет силу пятнадцать лет.

Волшебная коробка

Излюбленным местом наших мальчишеских развлечений в городе была пристань. Каждый день сюда прибывали пароходы и корабли из далеких неведомых стран, на набережную с шумом и грохотом сгружались всевозможные товары. А какие только языки и наречия здесь, бывало, не услышишь! Тут непрестанно сновали купцы и комиссионеры в роскошных белых костюмах, пьяные моряки в широких штанах, носильщики в лохмотьях, хмурые таможенные полицейские, рыбаки с подвернутыми штанами на худых, опаленных солнцем ногах. И в этом шуме и грохоте, путаясь под ногами у взрослых, в течение всего лета сновали, гонялись друг за другом и играли мы, босоногие полуголые мальчишки большого портового города.

Тут же, на пристани, произошла история, о которой я сейчас хочу рассказать. Это было лет двадцать пять назад. Теперь зрелые люди, мы были в ту пору десяти-двенадцатилетними мальчишками с заплатами на штанах и с вечно израненными коленками. Свою группу мы называли не иначе, как «Спортивный клуб «Шипка»; весь инвентарь клуба состоял из двух тряпичных футбольных мячей и пяти-шести мячей меньшего размера, сделанных из ворованного каучука-сырца. Эти мячи мы пускали в ход лишь в дни наших «международных» встреч. Вожаком и капитаном нашей команды был высокий смуглый паренек по имени Наско. Он поддерживал в нас железную дисциплину, и плохо приходилось тому, кто не подчинялся его приказам и чинил самоуправство.

В то лето мы мало играли в футбол. Нашими беспокойными сердцами овладело новое увлечение. Все городские мальчишки загорелись страстью к собиранию крышек от папиросных коробок. Эти красочные картонки мы называли «картами», мальчишки вели ими бойкую торговлю, менялись, играли во всевозможные игры. Особенно высоко ценились «трудные карты», которые можно было раздобыть только на пристани, у иностранных моряков. Обладатель такой «карты» был настоящим счастливцем; чтоб ее заиметь, ребята проявляли чудеса находчивости, хитрости и отваги.

Наша «Шипка» вся отдалась этой страсти. «Шипкинские» разведчики, словно ищейки, ходили за каждым моряком, который сходил на берег, и не выпускали его из виду до тех пор, пока «карта» не попадала в наши руки.

Однажды к месту сбора — к сапожной мастерской Душко — прибежал запыхавшийся разведчик с главной улицы. Он сообщил Наско, что в кондитерской «Малина», самой большой кондитерской города, сидит и пьет кофе моряк с только что прибывшего итальянского корабля «Милан». В кармане у моряка находится чудесная яркая коробка сигарет, такая коробка, какой никто из нас до сих пор не видел. По команде Наско вся «Шипка» пустилась стремглав к кондитерской. Моряк был там. Он сидел за столом у витрины и курил. Коробка лежала возле пепельницы, но с улицы нельзя было видеть, что она собой представляла. Одно было бесспорно — что она «трудная».

Наско немедленно распределил силы. Тотчас же были расставлены посты по всем улочкам близ кондитерской. Наблюдатели должны были предупредить о возможном приближении охотников из других ватаг, которые с нами конкурировали.

Три шипковца, в том числе и сам Наско, уселись перед кондитерской на тротуаре и начали играть в «даму». Но при этом они обязаны были зорко следить за моряком. Так как у меня было самое «благородное» и совсем еще детское лицо (от чего я очень страдал и завидовал всем остальным) и так как я один-единственный в группе носил сандалии на ногах, на меня была возложена задача войти в кондитерскую, пройти между столами и незаметно посмотреть, сколько в коробке осталось сигарет. Я выбрал удобный момент и с встревоженным лицом нырнул в широко раскрытую дверь.

— Тебе что, мальчик? — окинул меня недружелюбным взглядом облокотившийся на стойку сонный кельнер.

— Я ищу папу, — соврал я и глазом не моргнув. — Он не пришел к обеду, и мать беспокоится…

— Нет его здесь, твоего отца, — сказал кельнер. — Ступай-ка отсюда!

— Можно посмотреть, какое у вас есть пирожное? — спрашиваю я, всматриваясь в витрину.

— Больно много у тебя денег на пирожное! — презрительно сказал кельнер. — Погляди-ка лучше на себя, какой ты красавец…

В это время моряк открыл коробку, чтоб взять новую сигарету. Быстрый взгляд — и больше нет нужды оставаться здесь и нести всякий вздор этому сердитому кельнеру. Я пулей вылетел на улицу, не забыв, однако, показать ему язык.

— Ну? — спросил Наско.

— В ней самое малое пятнадцать сигарет, — шепотом доложил я, усаживаясь на тротуар.

— Эх, будь ты неладно! — выругался Наско. — Теперь придется ходить за ним следом до самого вечера.

Мы и на самом деле как тени двинулись за моряком. И куда только не заходил этот проклятый моряк! Сперва он поплелся вдоль главной улицы, лениво переставляя ноги и рассеянно глядя на витрины. Потом свернул в улочку, где было множество лавчонок армян и греков-менял. В одной такой лавчонке он как будто разменял деньги и долго шушукался со старым остроносым, похожим на крысу менялой.

Часа в четыре он побрел к морскому парку, который горожане обычно называли бульваром. Тут он сел на скамейку и задремал от жары. Выставив наблюдателя, мы укрылись за ближайшими кустами и улеглись на выгоревшей траве.