Рудо Мориц - Его большой день Страница 6

И он уже не сдастся, что бы ни произошло, и пускай за ним тащится «подчищалка», словно поглощающая слабых алчная звериная пасть. До финиша всего несколько километров. Он будет у финиша, даже если придется нести велосипед на себе!

Через город он ехал на велосипеде, вихлявшемся из стороны в сторону, не слыша криков с переполненных зеваками тротуаров, и лишь одна мысль пульсировала в мозгу: «Я должен, я должен, я должен дойти!..» А когда он пересек отметку — до финиша один километр, он отсчитывал глазами уже каждые сто метров. Еще пятьсот, четыреста, триста… вот и стены стадиона, ворота… он выезжает на финишную прямую. В глазах круги, черные и красные круги, и чем медленнее он крутит педали, тем быстрее, в сумасшедшем вихре, несутся эти круги. Сквозь туман он видит поднятые руки. Будто из дальней дали, с трибун до него доносятся крики, приветствующие последнего гонщика. А на пьедестале почета стоят трое, и среди них — Рудо. Рудо пришел третьим, значит, все было не напрасно!

К Ярославу спешит мальчик с клетчатым одеялом, следом бежит еще кто-то, потому что последний велосипедист, не удержавшись на ногах, осел на гаревую дорожку. Его поднимают, поддерживают, говорят ободряющие слова. Кто-то тащит носилки, но Ярослав собирает всю свою волю и отказывается: не хватало, чтоб его несли! Рядом стоит и тренер, поддерживает его, чуть ли не поднимая на руки, и приговаривает:

— Спасибо, Ярка, от всех, ты принес большую жертву!

Ярослав улыбается, ему хочется спать, смертельно хочется спать, но он превозмогает себя, потому что подбежал сияющий Рудо и радостно целует его.

— Ты представляешь, мы заняли пятое место! Ты нам здорово помог, Ярка!

Ярослав уже самостоятельно стоит на ногах. Дрожит, но стоит на собственных ногах. Стоит и слышит тихий всхлип. Кроме него, никто этого не слышит: ведь стон выходит из самой глубины его души. На язык просятся горькие слова, но он проглатывает их и молчит, потому что, даже придя последним, он пережил свой большой день. И Ярослав горестно улыбается, берет протянутый кем-то стакан с соком и пьет, смывая во рту противную горечь.

Печальный Суарес

Моросит мелкий дождь, и в черном зеркале мокрого асфальта отражаются огни уличных фонарей, витрины, автомобильные фары и пестрые неоновые рекламы. Эрвин окунулся в это разноцветное сверкание красок, но ничего не замечал; он брел, сам не зная куда, понурив голову и подняв воротник.

Только что он напряженно ждал у приемника сообщения из Флоренции. Но, услышав его, настолько был ошарашен, что не смог усидеть на месте, его будто катапультой подняло со стула и погнало в темноту дождливого вечера, наполненного игрой света и теней. Мать испуганно допытывалась, что стряслось и куда это он на ночь глядя? Напрасно — Эрвин ничего не слышал: в голове у него, будто тяжелые волны у плотины, перекатывались слова последних известий: «…рады вам сообщить, что наша юношеская сборная победила и во второй встрече и таким образом вышла в финал. Победу над командой Великобритании наши юниоры одержали со счетом два — ноль…»

Победили, вышли в финал. Два дня назад обыграли швейцарцев, теперь вот англичан, затем встретятся с итальянцами — и выиграют первенство. И все без него, без блестящего крайнего нападающего, которому нет равных, без «Суареса»![4] Он-то был уверен, что без него они погорят, а они выигрывают! Как же это? Не ему ли непрестанно твердили: «Ты играешь лучше всех, без тебя мы никуда». И вот, черт побери, прекрасно справляются! А как ему хотелось дать им почувствовать, кем они пренебрегли! Все, задуманное им, пошло насмарку, все рухнуло. Он ведь заранее приготовил, какие сказать слова, когда спросят, почему он не поехал на первенство. Все было обдумано, оставалось только выложить: «Во всем виноват директор, плешивый директуля, который вбил себе в голову, будто из его школы должны выходить сплошь одни сухари-математики. И тренер виноват, потому что не настаивал, не дрался за Суареса, за своего стремительного крайнего нападающего…» И вдруг нате вам, оказывается, виноватых нет, наши выиграли, выиграют и последнюю встречу, и тогда никто и не спросит, как получилось, что он не поехал с командой.

Вывернув из-за поворота, мимо пронеслась машина, резкий свет фар ударил в глаза, и Эрвин очнулся от своих мрачных дум.

Куда это он направляется?

Только сейчас он заметил, что дождь припустил сильнее и голова у него совсем мокрая.

Куда он, собственно, идет? Перед ним угол Крестовой и Профсоюзной, куда свернуть, куда двинуться?

Ну и ладно, куда идет, туда идет, плевал он на всех, раз он никому не нужен и никто об него, как о брошенную тряпку, даже ног не оботрет…

С чего же все началось?

Что предшествовало сегодняшнему вечеру с этим назойливым дождем?

Положим, отличником Эрвин никогда не был, что верно, то верно, тем не менее всегда ходил в крепких «середнячках». До прошлого года. В свидетельстве за десятый класс у него не было отметки ниже четверки. Учителя относились к нему неплохо — он не причинял им неприятностей. Жизнерадостный, в меру легкомысленный, больше полагается на хорошую память, чем на зубрежку. Короче, надежный стандарт. Таким считали Эрвина Цигера все. И мать была довольна, просто рада была, что одной заботой меньше, — хватит и того, что надо зарабатывать на приличное существование для себя и сына. К тому же не настолько она стара, чтобы сидеть дома, ей тоже хотелось кое-что получать от жизни. Отца-то не было, он бросил их, когда Эрвин только пошел в первый класс, и теперь жил где-то на другом конце республики. Короче, мать радовалась, что избавлена от хлопот с учебой сына.

Так было до прошлой весны. Эрвин кончил десятый класс. Приличные отметки гарантировали ему свободу и самостоятельность.

А в начале каникул произошло важное событие. Он играл в юношеской футбольной команде за «Энергию» (до этого гонял мяч на зеленом поле за «Ботафого»), ему там нравилось, ребята в команде были хорошие. И вот однажды, в воскресенье, к нему подошел в раздевалке Слезак, тренер «Слована». Эрвин знал его. Еще бы не знать одного из недавней непробиваемой полузащиты! Из-за этой полузащиты нам завидовала вся Европа. А Слезак прямо к Эрвину: «Классно играешь, парень». Слово за слово, и Эрвин понял, что он позарез нужен юношеской команде «Слована». Вот это да! Такое ему и во сне не снилось — ведь юниоры «Слована» играли на первенство страны!

В их команде все были сплошь настоящие асы, но теперь многих взяли в основной состав, и приходится латать дыры. А Слезак, между прочим, тренирует юниоров и республиканской сборной. Все это Слезак выложил Эрвину начистоту, как равному, и признался, что готовит команду юниоров на турнир во Флоренции. «Представь себе: Флоренция. Звучит, не правда ли?»

Эрвин все решил в тот же день и объявил, что переходит в «Слован». Ребята набросились на него, обозвали предателем. Всё от зависти, конечно.

Осенний сезон он начал уже в «Словане».

Вот когда пошла игра! В первой же встрече он послал мяч на верный гол, во второй идеально подыграл. Публика заметила его и полюбила, в классе тоже очень скоро стало известно, что он бесподобный игрок. К нему стали липнуть девчонки, не то что прежде, особенно конопатая «Лолобриджида». Эрвину, правда, больше нравилась «Яна Брейхова»[5], которая сидела как раз впереди него, точнее, позади которой он сам не без умысла сел в начале года. Слезак сиял и на тренировках отзывал Эрвина в сторонку, чтобы показать наиболее виртуозные финты, каких будто бы, кроме Суареса, никто на свете не умеет делать. Ни для кого не было секретом, что крайний нападающий Эрвин — его надежда и кандидат на поездку во Флоренцию. Всем стало известно и его имя — «Суарес». Вскоре Эрвина иначе и не звали, как Суарес, Эро Суарес, Эрик Суарес. Это экзотическое имя особенно восхищало девчонок из одиннадцатого «Б», и они заделались отчаянными болельщиками «Слована». «Яна Брейхова» и конопатая «Лолобриджида» соперничали друг с дружкой, не пропуская ни одной игры; за компанию с ними на стадион начали ходить и другие девчонки. Так продолжалось до конца дождливой осени, пока не состоялся педсовет по итогам четверти. И тогда их классная руководительница, «Цыпленок», или, сокращенно, «Цыпка», впервые покачала своим курчавым хохолком при виде Эрвиных отметок. «По математике и истории — тройки! Как это вы ухитрились?» — спросила Цыпка официальным голосом. «Как ухитрился, как ухитрился»… По математике трояк ему вывела противная Гамзуля, для которой, кроме ее цифр, не существует ничего на свете, а вот по истории директор вкатил ему тройку ни за что. Директор ведь сам на стадион ходит, говорят, он ярый болельщик. Правда, в тот день он застал Эрвина врасплох, Эрвин как раз не готовился. По совести говоря, и до этого тоже не бог весть как учил, будучи мыслями совсем в другом месте, не где-нибудь — в Италии. Вот о чем спросили бы его! Он только что проглотил «Италию» Неймана и мысленно уже прохаживался мимо лавчонок по флорентийской Понте Веккьо, любовался «Персеем» Челлини в Лоджии ден Ланци и осматривал удивительные двери Гиберти в баптистерии Санта-Мария дель Фьоре, стройная розовая кампанилла[6] которой, говорят, напоминает хрупкую флорентинку с нежной кожей. До синусов ли ему было, до первой ли мировой?..