Евгения Яхнина - Чердак дядюшки Франсуа Страница 6

Зачинщиков арестовали, и Гамбри и его товарищи были повешены на Гревской площади. От свидетелей того, как палач исполнил позорный приговор, отец слышал, что Гамбри не дрогнув пошёл к приготовленной для него петле.

Лучшего слушателя, чем Катрин, Мишель не мог бы и пожелать. Во время его рассказа она затаив дыхание не сводила с него глаз; где-то в их глубине затаились слезинки. Когда же он кончил, она только глубоко вздохнула.

— После того как я узнал историю Мишеля Гамбри, — продолжал Мишель, — я всё время думал, как мне быть? Ведь родители, наверное, ждут, что я буду похож на этого замечательного человека. А я совсем обыкновенный. «Я хочу лечить людей!» Я так и сказал сегодня отцу. «Ведь и Марат был врачом, правда, ему мало кого пришлось лечить. А я буду спасать людей во время эпидемий чумы и холеры. И никогда не оставлю ни одного самого заразного больного». Папа рассмеялся и сказал: «Ты ещё мал, сынок, придёт время, выберешь себе дело по вкусу и по силам. Знай только одно: ни мама, ни я никогда не помешаем тебе быть тем, кем ты захочешь!» Понимаешь, Катрин, значит, я добьюсь своего и буду врачом. А я так боялся, что родители на это не согласятся!

— Как хорошо! — В голосе Катрин звучала радость за Мишеля, но слышалась и тревога: что будет делать она, Катрин, когда Мишель станет врачом? Ведь она мечтает только об одном: быть всегда подле него. — А я смогу тебе помогать? — робко спросила она.

— Конечно, ты будешь щипать корпию[7] для перевязки ран… Но, может быть, тебе не понравится такое дело?

— Я хочу быть рядом с тобой, помогать тебе во всём… Я всегда буду с тобой рядом… — И, помолчав, она добавила: — Вот когда я была маленькой, я мечтала о другом, — я хотела спасти Париж…

— Как это — спасти Париж? А от чего его надо было спасать? — И Мишель рассмеялся.

— Ничего смешного нет!.. — Катрин вспыхнула. Ещё минута и она наговорила бы злых слов, но взглянула на Мишеля, и сердце её тотчас оттаяло. — Когда мне было семь лет, отец рассказывал мне легенду о святой Женевьеве. Знаешь?

— Мы, наверное, это учили в школе, да я забыл… — признался Мишель.

— Хочешь, расскажу? — Глаза у Катрин загорелись.

— Конечно.

— Она родилась в деревне Сен-Клу и была пастушкой. И когда войска Аттилы[8] подходили к Парижу, жители Сен-Клу струсили и не хотели сопротивляться врагу. А Женевьева поднялась на горку, собрала всех жителей и громовым — голосом стала укорять их в трусости.

— Почему же громовым? — удивился Мишель.

— Я не знаю, почему, — сконфуженно призналась Катрин. — Наверное, чтобы все услышали. И в самом деле, всем стало стыдно, и стар, и млад вооружились, чтобы не пропустить Аттилу, а потом, потом…

— Что же потом?

— А потом… Женевьева не понадеялась на храбрость жителей Сен-Клу и всю ночь молилась, прося бога спасти Париж. И бог внял её мольбам, он наслал такой туман, что окутал им весь Париж, и Аттила со своим войском не смог найти к нему пути. Ему пришлось повернуть вспять… Это всё сделала Женевьева…

— Ты в это веришь? — с сомнением в голосе спросил Мишель.

— Конечно, верю. Ведь все знают, что святая Женевьева — покровительница Парижа. Отчего это? А всё потому, что она его спасла…

— Не пойму я, кем же ты хочешь стать, не святой же? — всё с тем же недоверием спросил Мишель.

Катрин пропустила шутку мимо ушей.

— Женевьева и Жанна д’Арк были отважные, ничего не боялись. А я? Я… трусиха. Наверное, я не могла бы взять в руки меч.

— Так как же ты тогда хотела стать похожей на Женевьеву?

— Какой ты непонятливый! — рассердилась вдруг Катрин. — Я хотела молитвой спасти Париж, если… это понадобится.

— Да что ты! Вот, оказывается, что ты надумала! Нет, Катрин, ты что-то не то говоришь У нас дома священников не очень-то любят. И твой отец, а тем более Ксавье в церковь не ходят. А ты? Ты и вправду слишком много молишься. А что толку от молитв? Ты хоть раз видела человека, которому помогли молитвы? Лучше помогай мне и увидишь, сколько пользы можно принести людям и животным без всяких молитв.

— Вот когда ты со мной говоришь, Мишель, я тебе верю и всё понимаю. А Ксавье говорит непонятно. Он забывает, что я неучёная… С отцом-то я и поспорить могла бы, потому что он знает только про своего Наполеона. А о молитвах ничего объяснить не может, только сердится… Вот ты — другое дело.

— Ну и хорошо! Слушай хоть меня. Только скажи, зачем ты носишь на шее образок Мадонны?

— Я ни за что не расстанусь с ним! — пылко крикнула Катрин. Она вся раскраснелась от волнения, а руки судорожно прижала к груди, словно боялась, что Мишель силой отнимет у неё образок.

— Делай как хочешь, Катрин! Но ты ведь обещаешь помогать мне?

Катрин безмолвно кивнула ему головой в ответ.

Когда Мишель уходил, Франсуа на минуту оторвался от своего верстака и, взглянув на мальчика, спросил:

— Куда же ты! Только успел прийти и уже убегаешь. Что же это за дело было у тебя такое короткое?

Ни Мишель, ни Катрин ему не ответили.

Глава четвёртая

Мечты Люсиль

Как и её брат, Мишель, Люсиль не уставала слушать рассказы отца о великих днях 1789 года. Хотя и после них Жак был свидетелем важных политических событий, в его памяти ярче всего запечатлелось начало революции.

Как увлекательно рассказывал он о Робеспьере и Марате, о женщинах, принимавших деятельное участие в революции. И Люсиль впитывала в себя слова отца. После его рассказов она брала свой альбом для рисования и делала наброски уличных сцен Парижа дней революции, их участников — таких, какими они ей представлялись. И отец всегда горячо одобрял Люсиль, восхищаясь силой её воображения. «Уж не так я хорошо рассказываю, — говорил он, — а ты как будто всё видела собственными глазами».

Люсиль была одарена разносторонне.

Стены маленькой квартиры Жака и Бабетты Менье не раз оглашались монологами Федры и Андромахи,[9] которые произносила в своей комнате Люсиль звучным, музыкальным голосом.

Сколько пьес она помнила наизусть, особенно если они были в стихах! Она могла без устали разыгрывать отдельные сцены, читать диалоги разными голосами. А арии? Она распевала любую, самую сложную, запоминая мелодию с одного-двух раз. Часто она придумывала новый текст к известным мотивам или, наоборот, подбирала аккомпанемент к понравившемуся стихотворению. В последнее время Люсиль увлеклась импровизацией. Она придумывала тему и мгновенно сочиняла песню: слова и мотив. Но никому не говорила об этом, да никто и не догадывался. «Поёт как птица небесная!» — говорили все кругом, а откуда она берёт тексты песен, её близким не приходило в голову. Ведь в Париже все поют.

Умение петь, писать музыку для песен, обладать мелодичным голосом, музыкальной памятью, наконец, хорошей внешностью — достаточно ли всех этих качеств, чтобы любой ценой добиваться сцены?

Люсиль хорошо знала, какой отпор встретит со стороны родителей. Хотя они и были передовыми людьми, но театральное искусство было им чуждо. Особенно их пугала обстановка, царившая за кулисами. Они считали, что в театре всё решает протекция. Чтобы стать актрисой, одного таланта недостаточно. Самая одарённая актриса оказывается бессильной перед сетью интриг, сплетен и подкупов.

Жак и Бабетта, в назидание дочери, не раз рассказывали ей о грязных театральных нравах, но Люсиль ничто не могло расхолодить. Однако прямо поставить перед родителями вопрос о своём внутреннем решении стать актрисой она не решалась.

Если бы только она могла, пусть не своими, а написанными кем-то другим словами, но громко на весь зал сказать о справедливости, о том, что добро должно победить зло… Сказать так убедительно, чтобы сердца слушающих её зажглись тем святым огнём, который подвигает людей на свершение великих дел во имя правды.

Иногда, читая вслух понравившийся ей драматический отрывок, Люсиль думала: «Выйти вот так на сцену и прочитать монолог какой-нибудь героини драмы или трагедии. Все глаза устремлены на тебя, на тебя падает свет… Ты трепещешь от страха и восторга! Но есть ли у меня такая сила чувств, которая заставит кого-то другого затрепетать с такой же силой?! Да! Должна найтись во мне такая сила! Иначе я не рождена актрисой!»

За всю свою жизнь Люсиль видела всего пять-шесть пьес в театрах Французской комедии и Одеона. Родители знали, какой это для неё праздник. Но они не представляли себе, что, улучив свободную минуту и низко опустив на лоб чёрную шёлковую шаль, чтобы не быть узнанной, Люсиль спешит к сердцу театральной жизни Парижа — бульвару дю Тампль: в то время он был средоточием множества маленьких театров. Здесь прямо на площади совершались театральные сделки, завязывались театральные знакомства, продавались по дешёвке контрамарки на самые интересные спектакли.