Сергей Иванов - Бывший Булка и его дочь Страница 6

Много по воде не пробежишь. Теперь она шла навстречу Лиде, тяжело дыша и… Она плакала. Остановилась, протянула мокрую руку, которую Лида довольно неловко пожала.

— Я… извините! — Она и улыбалась, и всё ещё плакала. — Вы не скажете, в какой стороне берег?

— Что?!

— Я, понимаете, слепая… Ну, без очков плохо вижу. Плавала-плавала, и вот… Я, видите ли, близорука!

Так странно было думать, что человек не видит всего на километр… Даже меньше!

Лида недоверчиво улыбнулась и показала рукой:

— Вон он, берег… там…

— Я, в общем, тоже так думала, — сказала девочка, — но знаете, когда не видно… — Она виновато улыбнулась: — Вдруг не туда плывёшь, понимаете?.. Страшно! — Потом она опять протянула руку: — Вы извините, я не представилась. Надя Старобогатова… Давайте поплывём вместе.

— Давайте, — неловко ответила Лида. Никогда ещё она не говорила «вы» девочкам своего возраста…

Так началось их знакомство. Надя говорила: «Теперь мне осталось только в вас влюбиться». — «Почему?» — удивлённо улыбалась Лида. «Ну так обычно бывает. Спасённая девушка влюбляется в своего спасителя».

У Лиды сердце вздрагивало, и, сама не зная почему, она волновалась от этих шутливых Надиных слов.

Надя была старше её всего на год с хвостиком. И думалось: двенадцать, тринадцать — какое имеет значение. Но оказывается, огромное! Или просто Надя была таким особенным человеком?

Каким это — особенным?

Вечером, лёжа в палатке и глядя через распахнутую дверь на море, на две яркие звезды, висящие у самого горизонта, Лида вспоминала их разговоры, Надины зеленоватые глаза… Нет, дело не в том, что она много знала, хотя и это тоже. Главное, что она про всё говорила как-то необычно, по-своему.

Однажды Лида пришла к ней (в ту самую палаточную деревеньку за Молочной рекой), Надя, сидя на брезентовой табуретке, писала в блокнот. Увидела Лиду, улыбнулась и спросила:

— Ты пишешь дневник?

Лида смущённо покачала головой.

— А я так и думала, — ободряюще сказала Надя. — Я сейчас почти что про тебя пишу.

— Про меня?!

Вместо ответа Надя стала читать:

«Зачем пишут дневник? Чтобы не забыть. Но то, что я пишу, мне кажется, я и так никогда не забуду. Ну, а если и забуду — что из этого? Почему надо не забывать?»

Лида в точности не запомнила эти слова. Только осталось удивление в душе и последняя фраза: «Почему надо не забывать?» Особенно волнующая. И сейчас, глядя на низкие звёзды, слушая звенящее пение степных кузнечиков, она думала: как же она забудет это? Да никогда. Значит, и никакой дневник не нужен! И потом, всё равно же ничего хорошего не получится, только какой-нибудь скелет вроде сочинения «Как я провела лето». Всякий такое писал, верно? Так разве можно его сравнить с настоящим летом!

А если всё-таки забудешь?.. Ну и пускай! «А почему надо не забывать?» Ей нравилась независимость и гордость этой фразы. Но всё-таки забывать было жаль.

Она слушала ровное дыхание своего отца — своего батяньки. Вот уж кто никогда ничего не забывает… Мама смеётся: «Ты как старьёвщик, ей-богу!»

Или мама ещё так говорит: «Идёшь вперёд, а голова на сто восемьдесят повёрнута». Батянька улыбается: «Ну и чем плохо?» — «Затылком часто ударяешься, понял? Что люди глазами видят, ты об это затылком хлоп да хлоп!» А батянька, как учует, что мама начинает спорить, сразу старается увести разговор на другое. «А нельзя ли, — говорит, — мне затылком о парочку котлет хлопнуться, а? Чего-то жрать охота. Точно, Лид?» А мама сразу: «Ну что это у тебя, Николай, за медвежьи ухватки? Десятый час вечера. Кто же сейчас ест!». И поехали совсем в противоположную сторону…

Или был ещё у Нади с Лидой такой случай. Вечером Лида провожала её до Молочной. Кстати, там, оказывается, существовал мостик совершенно недалеко, за тростниками. Поэтому купаться в «пиявочно-змеиной» воде было вовсе не обязательно.

Надя и Лида подошли к мостику. Всю дорогу они шли под руку, потому что Надя «в темноте да сослепу» без конца спотыкалась.

И оттого, что они шли под руку, почти в темноте, под звёздами, между ними возникло то хорошее, чему я, например, названия подобрать не могу, лишь знаю, что весь мир становится тебе родной — звёзды, темнота, тёплая степь. Кузнечики звенели так, что казалось, разговаривать невозможно. На самом деле можно было разговаривать даже шёпотом. И было понятно, что кузнечики ничуть не портят тишину…

Лида и Надя шагали, крепко прижавшись друг к другу. И Лида молчала, потому что не знала, что говорить.

Они взошли на мостик — довольно старый, но крепкий, — сели на край его, свесили над водой ноги. Это у них было всегдашнее: посидеть перед прощанием. Тростники стояли неподвижной зубчатой стеной…

Надя сняла очки с толстыми, словно бронированными, стёклами, запрокинула голову, дотронулась плечом до Лидиного плеча. Лида сидела, боясь шелохнуться.

— Смотри, как странно, — тихо сказала Надя. — Я близкое не вижу, а самое далёкое вижу. Вот даже очки сняла, и ещё лучше видно!

Лида теперь тоже смотрела, подняв голову, на звёзды, которые ровно и сильно светили вниз.

— Ты видишь Большую Медведицу? — вдруг спросила Надя.

Лида, волнуясь как на уроке, отыскала в звёздной россыпи несколько этих песчинок, похожих на ковшик с вытянутой ручкой, но ничем не похожих на медведицу.

— Видишь?

— Вижу!

— Теперь смотри. Ручка, средняя звезда… Только внимательно!

Лида нашла нужную звезду, стала всматриваться и так и эдак…

— Ну?.. — спросила Надя. — Да чуть выше!

И Лида увидела!

Над яркой звездой горели ещё две. Но такие крохотные, такие слабые. Свет их едва-едва процарапывался сквозь огромную толщу темноты.

— А как же ты?.. — Лида запнулась, повернула голову к Наде. Та смотрела совсем не на небо, а вниз, на невидимо журчащую Молочную речку.

— Да я их и не видела никогда! — будто с обидой сказала Надя. — Я просто про них читала…

И так странно было: один человек читает про то, чего не видел и никогда не увидит. А другой — у него, может, зрение сто пятьдесят процентов, а он-то и есть настоящий слепой! И вдруг подумала: «Как я!»

Надя всё сидела опустив голову. То ли грустно ей было, то ли просто о чём-то думала.

— Я и Большую Медведицу-то не вижу, — тихо сказала она. — Только две звезды — и всё.

— Какие?.. А какие? — невольно вырвалось у Лиды. Ей хотелось посмотреть на звёзды, которые видит Надя.

— А я и сама не знаю, представляешь, Лид! Я же вижу совсем другое небо. Может, даже, это вообще не Медведица…

Она что видела, того не понимала, а что понимала, того не видела…

— Только знаешь, пусть это останется между нами.

— А что?..

— Ну… Не люблю, когда про меня слишком много знают.

— Х-хорошо… — На мгновение Лиде стало как-то не совсем уютно. — А как же я?

— Ну ты — это одно. А другие — совсем другое!

Тем же вечером Лида пробовала поговорить о звёздах с батянькой. А он, видно, был не в том настроении. Или не знал, что говорить. И отшутился:

— У меня, Лидок, две звёздочки на свете. Одна — Мариночка, — он кивнул на маму, — другая — Лидка.

Мама, только что вышедшая из моря, стояла тут же, закутавшись в махровую простыню (ночные купания, как известно, чему-то там способствуют).

— Ох, Николай, — сказала она, — какой же ты ещё мальчишка!

На том разговор у них и прекратился.

Надин отец — а жили они здесь, между прочим, вдвоём — называл Надю «Тридцать три несчастья». Лида, как говорится, от комментариев воздерживалась. Но, с другой стороны, посудите сами. То человек в море заблудился… В море — и заблудиться! То пятку распорол ракушкой. Лида прожила на Азовском две недели, и никто не порезался. А Надя порезалась! Теперь ерунда с этой книжечкой…

Даже трудно сказать, в чём тут дело. Может быть, из-за того, что Надя плохо видит? Да нет, не только. Она вообще малость неуклюжая. Вернее, невезучая. И немного слишком полноватая…

Их дружба продолжалась ровно девять дней: Лида потом припомнила всё точно по числам. Но и в Москве она часто вспоминала лето и Надю. Особенно когда произнесёт или сделает что-нибудь такое, на прежнюю себя не похожее. И девчонки из класса глянут так удивлённо — даже вроде почтительно: «Во Филиппова даёт!» А Лида так и чувствует: это же в ней Надино говорит.

Однако расстались они в тот раз жутко по-глупому: заговорила в Лиде прежняя дурацкая Лидка Филиппова. Сперва она постеснялась сказать, что у батяньки отпуск восемнадцать дней, что он рабочий. Им уже уезжать не сегодня-завтра, а она молчит. Надя, конечно, и не знает ничего.

Потом решила: скажу. Пришла, а отец Надин ей говорит: «Она ушла за молоком» (в село). Лида ни с того ни с сего:

— Я зайду послезавтра. Нас не будет два дня.