Анатолий Маркуша - Ученик орла Страница 6

Я видел, как Федченко многозначительно подмигнул Шарапову: дескать, что я тебе говорил! Опять выше.

— Ясно? — спросил я их как ни в чём не бывало и, получив утвердительный ответ, приказал: — По самолётам!

Мы поднялись тройкой. На высоте тысячи метров я вёл их к озеру, маневрируя аккуратно и плавно. В строю они держались отлично и, по-видимому, были очень довольны собой.

Когда до озера осталось километров пять — семь, я подал сигнал «внимание» и вошёл в пикирование.

Ниже, ниже, ниже… Оба Коли, как привязанные, следовали за мной. Уменьшая угол, я подпускал машину к земле. Мелькнули столбы телеграфной линии, лес зелёным пятнистым фоном зарябил под крылом. Скорость сделалась физически ощутимой.

Три метра, два, метр…

Показалась и исчезла полоска песчаного берега, и в считанных сантиметрах от винта заблестела водная гладь. Почти одновременно ведомые резко хватили машины вверх и ушли от меня горками.

На аэродроме они стояли потупясь и молчали.

— В чём дело, почему ушли? — в третий раз спрашивал я, но ответа не было.

Наконец Федченко вздохнул и, запинаясь, произнёс:

— Когда вы на озеро выскочили, за вами такой бурун по воде пошёл… Мы думали: всё, конец… Ну, и испугались…

— Испугались? — перебил я, стараясь казаться удивлённым. — Так что же это получается: старики выдохлись или галчата ещё не оперились? Эх вы, птенцы!

Оба Коли переглянулись и густо покраснели.

С этого дня они стали заметно взрослее.

Волчья кровь

Незадолго до войны, весной сорокового года, довелось мне быть председателем экзаменационной комиссии в одной из лётных школ. В назначенный день и час прибыл я на учебный аэродром. Задание было не новым; казалось, оно не сулило никаких особенных неожиданностей.

Из всей группы молодых лётчиков я отобрал для проверки трёх, остальные достались членам комиссии. Коротко разъяснил курсантам свои требования, которые в основном сводились к следующему: действовать спокойно, внимательно, без спешки, — и начал летать в пилотажную зону.

Не помню, кто экзаменовался в тот день первым: пилотировал курсант хорошо, немного медлительно, но уверенно; чувствовались в нём крепкая хватка и верно перенятый почерк инструктора. Я остался доволен. Не надо требовать от начинающего лётчика слишком многого; хорошее подражание учителю — залог успеха. В большинстве случаев только годы выявляют индивидуальность лётчика, а ранняя самостоятельность лишь вредит делу.

Не зря ведь на первых самостоятельных полётах курсанты почти никогда не ломают машин. В этом нет никакой тайны, ничего удивительного: просто не оперившиеся ещё птенцы, получив простор и инициативу, в точности копируют навыки своих инструкторов. Только окрепнув, молодые начинают искать собственные приёмы, черты своего лётного почерка. Вот тут-то держи ухо востро, учитель! Не дашь воли — загубишь лётчика; слишком много предоставишь ему свободы — не уйдёшь от беды.

Вторым экзаменовался курсант Страшевский. Взлетел он безукоризненно, точно построил маршрут в свою зону и на двух тысячах метров начал пилотаж. Работал Страшевский чисто и ловко, я бы сказал — грациозно. Машина описывала правильные кривые, плавно переходила из фигуры в фигуру. Если бы можно было положить пилотаж Страшевского на бумагу, получился бы очень чёткий рисунок: кривые сопряглись бы без углов и изломов в великолепный, спокойный узор. Не каждые руки умеют так чувствовать самолёт, далеко не каждые!

Были у него, конечно, и грешки в полёте, но в общем, что и говорить, лётчик готов к выпуску, хороший, надёжный летчик.

— Довольно, — сказал я в переговорный аппарат. — Скольжением потеряйте высоту до шестисот метров и заходите на посадку.

Здесь я вынужден несколько нарушить последовательность своего рассказа.

Скольжение по природе своей — фигура некоординированная, неправильная фигура, и точного предписания к её исполнению не даст никто. Главное — самолёт чувствовать. На нынешних скоростных машинах скользят сравнительно редко и не слишком много внимания уделяют этой, ох, хитрой фигуре. Но во времена «Ньюпоров», «Фарманов» и «Вуазенов» умелое и своевременное скольжение часто спасало жизнь летчика. И от вражеских пулеметных трасс, и от огня на собственном моторе уводил пилота этот маневр.

Я, старого леса кочерга, сам умею скользить и толк в этом деле, слава богу, знаю; вот почему, когда Страшевский уверенным и широким движением положил машину на крыло и на хвост, погасив скорость до минимально возможной, сделалось мне очень хорошо на душе. Конечно, курсант нарушал школьные правила, пожалуй, даже рисковал, но в этом уверенном движении была рука настоящего лётчика. Именно лётчика, а не ученика.

Навстречу самолёту бежала земля, свежими весенними красками веселила она глаз. Случайно моё внимание задержалось на одной детали: над блестящей поверхностью реки раскинул свою тёмно-красную паутину железнодорожный мост. Траектория нашего движения тянулась к середине моста. Ясно — курсант выбрал себе ориентиром мост. Целясь на него, ему легче было выдержать направление.

…И вспомнился мне другой мост и другая весна — март 1916 года. Не знаю, существуют ли в природе законы, по которым память вырывает вдруг из прошлого яркие, живые, до боли зримые и, казалось бы, давно забытые переживания, — не знаю… Наверно, существуют…

Погиб Сергей Протасов. Мой самый близкий, самый верный друг. Сбил его немецкий асс Вольф. Ненавижу я этого Вольфа, месяц ищу с ним встречи. Она мерещится мне даже во сне. Отчётливо представляется, как надо атаковать и зажечь его чёрный «Таубе».

И вот наконец сон становится явью.

Яркое солнечное утро. Внизу излучина реки, ажурный железнодорожный мост. Над водой мелькает крестик самолётной тени. До рези в глазах всматриваюсь в окружающую обстановку. Узнаю «Таубе»!

Вольф не видит угрозы — солнечные лучи удачно маскируют меня.

Атакую. Бью!

«Таубе» горит, но не падает. Он скользит в направлении моста. Оставляя чёрный дымный след, машина его идёт на запад, подавшись вперед крылом, глубоко проседая на хвост — так скользит только Вольф, это его особая манера, его индивидуальный стиль…

Память летчика фотографична. Эта картина врезалась в моё сознание на всю жизнь. Теперь, в учебном полёте, она мгновенно встала перед глазами, со всеми мельчайшими деталями того далёкого дня, со всеми оттенками ярких весенних красок.

Я взял управление из рук Страшевского, снова набрал высоту и, проверяя себя, коротко приказал курсанту:

— Повторите скольжение, ориентир — мост.

Курсант развернул машину в направлении реки, и снова засвистел воздушный поток, опять видел я перед собой красноватую паутину моста, широкий речной плес, зелёные мирные берега…

— Хватит, Страшевский, идите на посадку, — сказал я в телефон.

Приземлился курсант обычно.

И вот он стоит передо мной, светловолосый, с острыми чертами лица, с голубыми спокойными глазами; стоит, прижав к бедрам руки, и смотрит мимо меня в степь. Он ждёт замечаний.

А я молчу. Молчу и разглядываю его. Разглядываю и думаю о своём. Потом говорю тихо:

— Вы, Страшевский, хороший ученик своего учителя, прямо кровный наследник Вольфа. Мы с ним давно знакомы, ещё с тысяча девятьсот шестнадцатого года.

Внезапная атака всегда имеет успех!

Вечером Страшевский подписал протокол допроса, начинавшийся словами: «Я, лётчик эскадры Удет, сотрудник имперской разведки лейтенант Карл Дитрих…»

Приказ

Тому, кто не жил на востоке, трудно поверить в такой каприз погоды: вчера сухая, прозрачная осень, а сегодня — зима. Снег, ветер, обрывающий провода, сплошной ад.

В тот год, далёкий тревожный год, когда редкий день на границе проходил спокойно, зима налетела на целый месяц раньше обычного. Два дня не унимался буран. Когда же наконец стихло, все дороги оказались заметёнными.

Генерал вызвал к себе лётчика Пастухова. Когда Пастухов явился к генералу, тот сидел в своём большом неуютном кабинете задумчивый и молчаливый.

— Читай, — сказал генерал и протянул лётчику голубоватый бланк радиограммы.

«Срочно присылайте валенки. Угрожает массовое обморожение», — прочёл Пастухов.

— Надо немедленно лететь на заставу Лисья, валенки везти, там пограничники замерзают. Действуй быстро, Пастухов. В твоих руках судьба границы. Понимаешь?

— Понимаю, товарищ генерал.

— Раз понимаешь — спеши. Обстановка сложная, Пастухов. Но приказ, — генерал встал, — должен быть выполнен. Желаю удачи. 

Застава Лисья затерялась в степи. Местность кругом и так голая, к тому же снег исказил очертания земли, стёр те мелкие чёрточки рельефа, по которым удавалось сличать карту с местностью. Задание усложнялось ещё тем, что Лисья располагалась в считанных километрах от государственной границы.