Елена Серебровская - Начало жизни Страница 6

Тетя Зоя — сестра тети Наташи, но тетя Зоя лучше. Она совсем молоденькая, очень громко и весело смеется и часто играет с детьми, — Маша за это любит ее. Она добрая и, наверно, не рассердилась бы, если б ей пришлось дать кому-нибудь лишний кусок пирога. У нее длинные темные косы, а вокруг лба волосы завиваются во все стороны маленькими пружинками.

Тетя Зоя никогда не заходит одна, а всегда с поклонниками, — так называет мама молодых мужчин. Почему так называет — неизвестно, кланяются они не больше, чем все остальные люди. Мама даже сказала однажды, что если бы всех Зоиных поклонников выстроить в один ряд, шеренга растянулась бы от Сумской до Молочной улицы.

Тетя Зоя учится на каких-то курсах с трудным названием «фребелевские» и отлично умеет делать бумажные цветы и елочные игрушки — картонажи, бомбоньерки, домики с цветными слюдяными стёклами.

— Мама, когда придет тетя Зоя?

Мама стоит у стола с поварёшкой в руке и разливает по тарелкам пшенный кулеш. Все дома, все собрались обедать.

— Зоя сегодня, наверно, зайдет. Не вертись на стуле и не клади локти на стол.

Папа снисходительно улыбается, глядя на получившую замечание дочку. Уж так заведено: мама запрещает, папа разрешает. Мама строгости наводит, а папа всё обращает в шутку. Вон вчера Маша вылизала тарелку после вареников с кислым молоком — не каждый день на тарелку попадает кислое молоко. Мама сделала замечание, а папа скорчил страшную гримасу и стал своим длинным языком тоже вылизывать тарелку… Все долго смеялись, и мама тоже. И в самом деле смешно: дядя с усами облизывает тарелку из-под вареников!

— Беда, беда стряслась! Ужас какой!

Это няня в дверях, глаза заплаканные. Только что вышла зачем-то на улицу, и вот — вернулась в слезах.

— Что такое, Татьяна Дмитриевна?

— Пропала Зоинька наша, потащили немцы Зоиньку в комендатуру… — и уже не в силах сдержать рыдания, няня отворачивается к двери. Плечи ее трясутся.

— Почему схватили? Возьмите себя в руки, — говорит папа, — расскажите толком. Вы сами видели?

— Сама! Знаете, возле железнодорожного моста столбы́ поставлены, провода натянуты? Ну, она баловалась с каким-то молодым человеком, он ее подсадил — и срезала ножницами один провод. В это время солдаты… Часовые там есть, отходили куда-то, а тут набежали. Руки ей скрутили, орут по-своему. А поклонник-то вместо того, чтоб выручать, дёру дал. Она немцам объясняет про фребелевские курсы, что для игрушек ей надо проволоку, да они разве стали слушать! Потащили в комендатуру. Пропала Зоечка наша, не посмотрят, что жизнь молодая.

— Надо что-то делать, — говорит мама. — И быстро.

— Я пойду в комендатуру, — говорит отец, отодвигая тарелку с недоеденным кулешом. — Я объясню, что это недоразумение. В крайнем случае, внесем за нее штраф.

— Ты назовешь себя профессором университета, Борис. Так будет для них сильнее, — твердо говорит мама.

— Но ведь, Анечка, это неправда… И в удостоверении написано — доцент.

— Только держись решительно, тычь им в лицо удостоверение, не раскрывая, да требуй. От этого Зоина жизнь зависит.

Мама прикусывает губы, стараясь не заплакать.

Папа идет переодеваться. Из сундука вынут парадный костюм, лучший галстук. Мама щеткой снимает пушинки с пиджака. Галстук закалывает булавкой с синим камешком. Брызгает духами.

— Зачем, Анечка… — говорит папа, но она даже не отвечает. Жаль, что пальто у мужа не совсем профессорское, но другого нет.

— Извозчика возьми. Так солиднее. Говори с ними по-немецки.

— Но ведь я неважно говорю…

— Не хуже, чем они по-русски. И ради всего святого, будь решительнее и настойчивее, держись важно. Ведь от этого зависит…

Много лет спустя, уже взрослой, Маша вспоминала этот день, уход отца… Дома часто рассказывали об этом случае, и Маша ясно представляла себе настроение отца и его мысли.

Отец целует мать, уходя. Он преобразился не только внешне: мама передала ему в эти короткие минуты что-то от себя самой, от своего мужественного характера. Губы его твердо сжаты, они стали тоньше и жестче.

— Извозчик!

Извозчик останавливается, Отец садится в экипаж и едет.

Давно не ездил он днем по городу… На улицах то и дело попадаются солдаты и офицеры в зеленых мундирах — оккупанты. Видел он случайно из окна университета, как входили они в Харьков. Молча, бесстрастно шли строем солдаты, сбоку на конях ехали офицеры. Зеркальные козырьки высоких фуражек блестели на солнце, словно металлические. Больно было смотреть на иноземцев и чувствовать свою беспомощность, беззащитность.

А они только вошли, как назавтра уже приказ: сдать имеющееся огнестрельное и холодное оружие, в противном случае расстрел.

У отца была старинная гетманская шашка; над диванчиком висела на стенке. Снял ее, погрустил и снес в комендатуру.

Он едет и читает вывески: завод сельскохозяйственных машин Мельгозе, чугунолитейный завод Трепке, табачная фабрика Кальфа, завод фон Дитмара, машиностроительный завод Гельферих-Саде… И тут оккупанты. Но ведь это не новые заводы, не сейчас появились их владельцы, — они тут уже старожилы… Иностранный капитал. А терпит свой брат, исконный хозяин этих мест.

Становится тоскливо. Конечно, темнота всему причиной. У самих-то культуры нехватает, вот и звали варягов. Интересно, сколько лет потребовалось бы большевикам, чтобы всему народу дать, ну, хотя бы начальное образование? Чтобы покончить с этой подлой отсталостью страны, технической и культурной? Полвека потребовалось бы, не меньше… А то и век.

Стоп, приехали.

Вот она, немецкая комендатура. Высокая темная дверь, в которую люди входят под конвоем и, обычно, больше не возвращаются. Их выводят вечером со двора небольшими партиями, гонят на Холодную гору и там расстреливают или вешают. Кто не читал приказов, расклеенных на стенах домов: «За каждого убитого или раненого германского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей…»

Где-то там, за этой мрачной дверью сидит Зоя. Маленькая, веселая Зоя, которая на его свадьбе была в гимназической форме и в передничке. Она и в двадцать лет выглядит девочкой, благодаря своим наивным пухлым губкам и курносому носику.

У двери комендатуры двое часовых. Отец высоко подымает голову, сердце его колотится. Приняв властную осанку, он обращается к часовым по-немецки:

— Господин комендант у себя?

— Так точно, — отвечает солдат, мельком оглядев сердитого русского господина.

Отец входит в чисто вымытый коридор. На скамейке у стены сидят, сутулясь, несколько горожан, — две пожилые женщины, господин в котелке и хорошо одетый известный адвокат еврей. За столом — младший офицерский чин, вероятно, секретарь.

— Будьте любезны, доложите господину коменданту, что профессор Харьковского университета Лоза просит принять его по срочному делу, — говорит отец по-немецки, стараясь, чтоб в голосе звучал металл.

— Я доложу.

Спустя несколько минут из кабинета коменданта выходит женщина. На ней черная шляпа с крепом, глаза распухли от слёз. Она не смотрит ни на кого и быстро уходит спотыкающейся, неверной походкой. Младший офицерский чин заходит в кабинет.

— Сегодня господин комендант никого принимать не будет, — говорит он, возвратясь. Сидящие на скамейке вздыхают, подымаются и уходят.

Отец ошеломлен: а как же Зоя? Что будет с нею? Много несчастий может произойти за сутки.

Он возвращается домой подавленный. Как разочарованно смотрит на него жена! Что же делать?

Назавтра он едет в комендатуру с утра, снова надев свой лучший костюм и взяв извозчика. В коридоре толпа. Люди чувствуют себя здесь бесправными, несчастными, но всё-таки не могут расстаться с крохотной надеждой — спасти своих близких.

— Доложите, пожалуйста, господину коменданту, — повторяет отец слово в слово затверженную по-немецки фразу.