Сергей Григорьев - Мальчий бунт Страница 6

Шпрынка. Говорить всё можно. Говори, да оглядывайся — нет ли где фискала, а то сейчас «Тю-тю», заберут.

Сухотин. Откуда ты взял «заберут»? Фискалы от царя за тем и посылаются: слушать, что народ говорит — нет ли утеснения от начальства, и прямо его императорскому величеству докладывают.

Лука. Нет, это, друзья, не так. Мы в Питере тоже так думали. А как стали хватать в кутузку, на кого фискал пальцем покажет, поняли.

Шпрынка. Фискалов бить безо всяких.

Приклей. А что, братцы, Шорин не фискал?

Куклимов. Ишь, парнишка, охотится как.

Сухотин. Начнете фискалов бить, а разойдетесь — и всех, кого надо. Выйдет не бунт, а грабеж да разбой.

За разговором от пирога одни крошки остались, а в четверти — на донышке.

Анисимыч. Что же, братцы, пора и в трактир, народ сбивать. Ну-ка, животики мои, дуй по казармам, чтобы народ шел на Пески. Да и мы туда пойдем.

Мальчики побежали исполнять поручение.

Волков. Постой, Анисимыч, спеть надо. Споем ту новую, что меня учил про «Утёс».

Анисимыч. Ну что ж, споем.

Они вдвоем с Лукой запели, Волков подхватил:

Есть на Волге Утёс. Диким мохом обросон с боков от подножья до края,и стоит сотни лет, только мохом одет,ни заботы, ни горя не зная…

Все примолкли, слушая новую песню. Пригорюнились бабы. Воплина слезу пустила.

— Братцы! Песня-то какая, — взволнованно говорил Волков, — сердце рвет. Забрался б я на эту гору и загрехмел с самой вершинки. Чугунов! Чего насупился? Неужто слесаря завтра к нам не пристанут?

— У нас дело особое.

— Чудак! Общее у нас всех дело: один за всех, все за одного.

Спев песню, все пошли за Клязьму на Пески. Дорогою Лука отвел в сторону Анисимыча и сказал ему:

— Не зря ты их перекаливаешь? Смотри, Васька-то дрожит, когда песню поет.

— Без скипидарцу нельзя.

— Гляди.

На реке ткачей догнал Шпрынка.

— Анисимыч, чего мы дознались. Батану Маметка, татарин с конного двора, сказывал, будто Гаранин к себе торфмейстера призывал, чтобы завтра он своих мужиков с кирками около нового корпуса поставил. Ты как думаешь, Гаранин не фискал?

— Нет. Не фискал, а похуже.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. Зашуровали

В ночь на седьмое[3] в мальчьей артели угомонились рано. Но во всю ночь то там, то здесь на нарах с подушки подымалась голова и, свешиваясь, заглядывала в окна. Через окна в казарму смотрели синие звезды, безмолвно переговариваясь между собою мерцанием лучей. Небо было черно. И на нем ясно выделялась выбеленная, почернелая сверху от копоти, пятнадцатисаженная труба паровой.

Приклей долго с вечера приставал к Мордану: расскажи, да расскажи сказку, пока тот не пригрозил ему, стукнув по затылку:

— Загну залазки, заместо сказки.

Приклей примолк. Таясь покурил, пробовал рассказать самому себе сказку про то, как мыши кота хоронили — нескладно выходит. Мордан это у «студента» перенял говорить складно:

— Складно, ладно, дно — вот то-то и оно, — обрадовался Приклей попрактиковаться: — так и у меня выйдет, в роде того, как «студент» в казарме про Стеньку Разина читал…

Приклей заглянул в окно: из трубы черной полосой стелется дым. Приклей толкнул Мордана в бок:

— Мордан! Шуруют! Вставай!..

— Погоди маленько, дай сон доглядеть…

— Доглядывай, потом мне расскажешь. Только смотри скорей: скоро взбудят…

В паровой под топками котлов уже гудело пламя: к пяти часам утра надо нагнать пару сорок пять фунтов[4]. В открытые настежь ворота котельной въезжали вереницей дровни с торфом, и возчики татары сваливали у пышущих жаром топок кучи коричневых, неровных кирпичей… Кочегары длинными железными кочергами шевелили топливо в печи. По ночам тянул мороз; в лицо и грудь бил жар; одеженка на кочегарах была рваная и замасленная; кочегары были злы.

— Эй, князья, шевели, вали, — крикнул старший кочегар татарам — сегодня вас бить будут…

— Зачем бить? Не нада бить — ты работай, наши тоже работай…

— А за то, что ты, гололобый, маханину жрешь и водки не пьешь…

— Закон водки не велит пить… — ответил староста татар Хусаим.

— Нынче, брат, все законы по боку. Мы свои законы нынче уставим: чтобы дрова да торф загодя в паровую возили, а то как котлы топить, так ворота настежь — да что мы, братцы, чугунные, что ли? Выезжай, закрывай ворота — а то сроку не дожду — бить буду! — орал кочегар на татар…

Возчики, посмеиваясь и говоря по-своему, выехали, разгрузив колымашки, из котельной и плотно прикрыли ворота с обоих концов. Хусаим вернулся в котельню и сказал старшему кочегару:

— Ну, сердитый барин, — баста. Больше торфа не повезем. Распрягаем. Спать будем.

— Как так спать? Ты сколько поездок еще должен сделать…

— Нынче не нада. С конторы приходил человек — наших звал ткачей бить к Новоткацкому. Наши ребята — нет. Ты работай — наша работай: вся ровна. Полюбовна драка — изволь, стенка на стенку. Бить колом, кирком — разбой; нет — наша ребята не согласна. Казарма едем, спать будем. Твой меня хотел бить — мой нет. Русский — работай, татар — работай. Кончал базар!

Кочегары прислушались к тому, что говорил татарин, и один из них примирительно сказал:

— Конешно, вам в наши дела путаться не след: мы сами друг дружке морды разобьем в лучшем виде…

Около пяти часов утра в котельную явился смотритель, заспанный и злой с похмелья. Взглянув на манометры и на кучи торфа, смотритель заорал:

— Почему пара мало? Сидоров! Почему торфа нет? Где возчики?

Старший кочегар, не отвечая начальству, сунул в топку еловый кол, выхватил оттуда и закуривал этой огромной, почти саженной спичкой, пылающей с конца, свою носогрейку. Закурив, ответил сдержанно:

— Не разоряйся очень ноне. А то вот!..

Кочегар помахал перед носом смотрителя пылающей дубиной — от нее посыпались искры. Смотритель попятился…

Кочегар сунул в короб с золой, погасил свою великанскую спичку и закричал:

— Шуров-а-ть! ать! ать! ать!

Кочегары кинулись к тонкам с двухсаженными железными кочергами и начали вдвоем у каждой топки мерными движеньями взад и вперед ворошить огонь…

Из фабричной трубы вместо дыма посыпались космы искр — а потом хвост багрового огня: это прогорает сажа, осевшая в трубе после останова топок на праздник. И над трубой Викулы Морозова взвилось алое пламя: и там зашуровали. И в Зуеве шуруют у Елиса. И в Ликине… Далеко по снежным буграм Московской земли расставлены белые и красные трубы мануфактур — и всюду над ними в морозной мгле январского утра взвились и взвеяли знамена из пламени и искр…

2. Подчередка

По коридорам рабочих казарм прошли сторожа с колотушками, вставай, подымайся, рабочий народ, на работу, дневная смена! Охо-хо!

— Буде тебе сон смотреть, — тряс Приклей Мордана — гляди, все встали…

Мальчья артель пробудилась: кашляют, чихают, зевают, сморкаются, охают — будто старики… В артели воздух густой и мутный. Мордан свесил ноги с нар — проснуться не может.

— Ну, брат, и сон я видал!

— Айда, дорогой расскажешь.

— Ладно, постой. Ребята! — закричал Мордан мальчикам, — по своим корпусам не ходи, вали прямо к новоткацкому!..

— Слыхали! Сами знаем.

На дворе мороз пронзительный. Мордан с Приклеем, засунув руки в рукава, бегут чрез переезд к новому ткацкому заведению. Мордан сон рассказывает:

— Я не спал, все думал про нашу жизнь. Дух кислый в казарме, спертый. Того и смотри — рожок погаснет. Думаю я: лежим мы на нарах, внизу, ровно крошево в студне, а над нами студень дрожит — и холодно ж мне стало! Думаю: вот до чего дошло, студень из нас сделали! Вдруг слышу голос хрипатый: хорошо бы теперь выпить да закусить. Гляжу сквозь студень мутно, а вижу: сам, — глаза рачьи на выкате, нос багровый, волосы сивые всклокочены. И, гляжу, подают ему чан в триста ведер. Химик суетится тут, отпустил в чан «боме»[5] градусы проверить: «сорок три градуса, Тимофеи Саввич!». Он взял чан одной рукой, выпил, крякнул, вилкой в студень — хап и проглотил всех нас, только запищало!..

— Ну?

— Всё. Гляди-ка, никак около новоткацкой уж дерутся. Эх! Говорил тебе, буди меня, как только зашуруют…

— Так я думал, ты сон видишь длинный! Бежим бегом…

У ворот нового ткацкого заведения собрались ткачи. По тротуарам улицы народ в другие корпуса бежит…

У дверей — мужики с торфяного двора с дубинами — не дают ткачам собраться…

— Входи в заведение, — кричат — на дворе сбираться не приказано…

— Да ты дай хоть покурить…

— Проходи, в сортире покуришь… Ты, тетка, чего толпишься: ты, поди, некурящая.