Мы с Витькой(Повесть) - Бедарев Олег Кельсиевич Страница 6

Просто сказать: иди-ка! Но все же я затаив дыхание пополз на четвереньках. С трудом дотянулся до ковшика и приступил к работе. Я старался не производить ни единого лишнего движения, чтобы не качать утлое суденышко, на котором мы переправлялись через широкую реку. Спина моя покрывалась то горячим, то холодным потом, но даже и во время этого холодного прилива мне было жарко.

Кто не плавал на плоскодонных челноках, выдолбленных целиком из толстого осинового бревна, тот едва ли сможет представить себе, что я пережил за эти длинные полчаса. Мне кажется, впечатление от этой переправы сохранится у меня на всю жизнь. В другой раз согласишься лучше сутки ожидать парома, чем сесть в плоскодонку.

Зато как велика была моя радость, когда я наконец выпрыгнул из лодки на противоположном берегу и ощутил под ногами твердую землю!

6. НА НОВОМ МЕСТЕ

— Раз, два, взяли! Раз, два, взяли! — кричат здоровенные волосатые грузчики и, раскачивая мешки с зерном, бросают их на машину.

Мешки сложены один на другой высоким бунтом. Я лежу на самом верху и замираю от страха. Сейчас меня примут за мешок, схватят, раскачают и бросят. Мне даже кажется, что я сам тяжелый, как мешок.

И вот меня действительно кто-то хватает и раскачивает в воздухе. Сейчас я полечу на машину. Так и знал, что это произойдет. Кричу что есть духу, но крика моего не слышно.

Больно шлепаюсь на машину и кричу снова, напрягая все силы. Снова никто не слышит. Сверху падает еще один мешок. А я не в силах шевельнуться. Сейчас меня совсем раздавят мешками. Кричу, кричу, надрываюсь от крика.

— Вставай, вставай! — слышу я далекий голос и просыпаюсь.

Кто-то на самом деле тянет меня за ногу, трясет и говорит незнакомым женским голосом:

— Вставай же, ну, вставай! Глянь, солнышко-то на полдни вышло. Вставай!

Открываю глаза и ничего не могу понять в душном полумраке. Где я? Что со мной? И этот мрак, и духота, и незнакомый голос… Мысли скачут в каком-то беспорядке. Рывком пытаюсь сесть, но в ту же секунду падаю от удара по лбу. Перед глазами возникает сноп ярких искр.

— Да тихо ты! Убьешься! Не видишь, что ли, матица тут… — слышу опять тот же чужой женский голос откуда-то снизу.

Снова открываю глаза и, приглядевшись, замечаю пожелтевший потолок совсем низко над головой и поперечное бревно — матицу, поддерживающую потолок. Об нее-то я и ударился, когда намеревался сесть.

Понемногу начинаю восстанавливать в памяти события, приведшие меня на эти низкие полати. Узнаю голос старухи — матери Василия Никаноровича. Это она дергает меня за ногу и уговаривает подняться.

— Встань, поднимись, поешь, да и ляжешь снова. А то ведь отощаешь совсем.

Потираю ушибленный лоб и осторожно сползаю с полатей на пол. Удивительно: не только лоб, но и все тело болит, как будто меня и на самом деле грузили на машину и отбили ноги, руки и бока.

— Что, сынок, разбился, поди? — участливо спрашивает старая женщина, замечая мою неуверенную, неуклюжую походку. — Мыслимое ли дело, нешто можно так-то! Я уж своего Василия костила да костила. Вестимо, с непривычки пятнадцать верст пешим ходом, да еще с этакими вещищами за плечами…

— Где Витька, Аграфена Васильевна? — спрашиваю я, не отвечая на ее сердобольные причитания.

— Тоже насилу поднялся. Побежал на реку умыться. И ты бы освежился — помогает оно очень, — говорит старуха.

Я выхожу из избы. Осматриваюсь вокруг и словно впервые все вижу. Память ничего не сохранила из вчерашних впечатлений. Странно. Я помню, пришли мы вчера на эту мельницу, в дом к родителям Василия Никаноровича, еще засветло.

А посмотреть тут есть на что и есть чем полюбоваться.

Я стою на крылечке старого мельничного дома. Вместо нижней ступеньки на земле лежит изрядно ушедший в землю жернов из красноватого камня. Прямо от жернова веером расходятся четыре тропинки: две — в разные стороны вдоль палисада, а две лучами спускаются по склону берега, одна — налево к мельнице, а другая — направо. Чуть в стороне от второй тропинки, среди невысоких тонких сосенок, близ самой воды, примостилась крохотная банька.

Между стеной дома и палисадом — высокая трава до самых окон. И еще какие-то жидкие кустики не то крыжовника, те то смородины. В траве проглядывают неброские полевые цветы: ромашки с белыми и желтыми лепестками, высокие красноватые колокольчики и неведомые мне мелкие белые цветы.

Над крышей дома развесила светло-зеленые листья старая липа. Таких лип, видимо посаженных одновременно, несколько. Они обступили огород, расположенный позади дома. За липами поднимаются высокие сосны, там начинается бор.

Перед крыльцом горбатится мелкой травой-муравой берег. Внизу — река. Противоположный берег низко свесился кустами над водой. За кустами раскинулись заливные луга.

Неширокая речка делает перед мельницей крутой изгиб и появляется из-за кустов сразу во всей красе, будто нарочно на удивление людям. «Смотрите! Вот, мол, я какая!» — словно говорит она, искрясь под солнцем, отражая на поверхности прибрежные кусты, луга и небо, улыбаясь расходящимися кругами от всплесков озорных уклеек.

Вода верхнего омута течет неторопливо до самой плотины. Плотина не хитрая — ряд свай с деревянными подъемными щитами между ними, сверху положено несколько бревен лавы для перехода на другую сторону.

У плотины вода меняет свой нрав, недовольная встретившимся на пути препятствием. Она шумит, пенится, тонкими струйками бьет через щели в щитах. Падает вниз на бревенчатый настил, за которым начинается черный, глубокий нижний омут. Надо мельнику, вытянет он нужный щит — и побежит вода под мельничное колесо, будет крутить его. Заработают жернова, размалывая тугое зерно. Давно стоит здесь водяная мельница. Мельничный сарай потемнел от времени и поседел от мучной пыли.

Вот что видно мне с крыльца. Кроме того, мне еще известно, что Никанор Николаевич родился на этой мельнице, вырос и состарился здесь. Отец у него был мельник и дед тоже. Только раньше была это собственная мельница, а теперь мельница колхоза «Красное Еремово».

Красиво здесь! Я забываю о боли в ногах и в спине. А когда с середины реки меня замечает Витька и зовет купаться, я ощущаю необыкновенную легкость и бегу к воде, сбрасывая на ходу майку.

Мой друг быстро уплывает на противоположную сторону. С размаху прыгаю в воду и плыву за Витькой. Мне почти удается настигнуть его, но он выскакивает из воды и бежит вдоль кустов по песчаной отмели. Я — за ним. Догоняю, хватаю, и оба кубарем катимся по горячему песку.

Потом мы сидим около самой воды. Солнце припекает плечи, спину, нагоняет сонливость. Снова чувствую ломоту в ногах и в спине.

— Ничего себе тренировочка! — вспоминаю я о вчерашнем пятнадцативерстном походе с полной выкладкой за плечами. — Всю дорогу чуть ли не вприпрыжку… Разве угонишься за дядей Васей!

— Тренировочка правильная, — соглашается Витька, — все тело ноет…

— Сейчас ничего. А я как вставал, вот больно-то! Да еще об матицу шарахнулся. Погляди-ка, синяка нет?

— Синяка не видно, а шишка есть.

— Шишка наплевать…

— Ра-бя-ты-ы-ы! — звучит над рекой голос Аграфены Васильевны.

Когда мы появляемся из-за поворота, она стоит на берегу, там, где остались наши майки, и грозит костлявой рукой:

— Куда вы запропастились, паровик вас задави! Завтракать идите!

Мы бросаемся в реку и торопливо плывем — пересекаем верхний омут. Старуха тяжело поднимается в гору.

В дверях мельницы стоит Никанор Николаевич. Он поглаживает широкую седую бороду и улыбается так, что все лицо покрывается хитрыми, веселыми морщинками.

— Что, попали под обстрел моей старухи? Любит, брат, дисциплину — беда!