Тамара Цинберг - Седьмая симфония Страница 7

Он сказал это очень спокойно, не повышая голоса, не подымая головы. Полка была уже почти перепилена, пила уходила в нее все глубже — взад-вперед, взад-вперед… Все тот же унылый, мерный звук.

Катя притихла. Ее покрасневшие от холода руки все еще сжимали мятые ассигнации.

— Вы, может, думаете, у меня денег не хватит? — сказала она каким-то усталым, внезапно охрипшим голосом. — Вы скажите, сколько. Сколько скажете, столько я заплачу. Я вам сейчас дам, сколько есть, а третьего я пенсию получу и все остальное отдам.

Трифонов молча продолжал пилить. Все так же размеренно, так же медленно.

Потом, по-прежнему не глядя на нее, он спросил равнодушно:

— За отца пенсия?

— За отца, — ответила Катя.

Очень тихо было в этой пустой полутемной кухне, только слышался все тот же унылый звук пилы.

Катя стояла молча, невольно глядя на его большие рабочие руки, на мерно движущуюся пилу. Ножовка совсем погрузилась в глубь доски. Взад-вперед, взад-вперед.

Вдруг доска, распавшись на две части, с грохотом упала на пол.

Катя вздрогнула.

И тут она услышала, как Трифонов сказал:

— Дай ей печку, Пелагея.

13

А он все тянется, этот бесконечный день. И когда кажется, что силы совершенно иссякли, он ставит новые задачи, и одновременно с этим откуда-то берутся и силы, чтобы эти задачи разрешить. Обыкновенные, будничные задачи, но на них требуется столько сил, что, кажется, при других обстоятельствах их хватило бы на полжизни.

Катя тихо идет по пустому темному чердаку. Деревянные переборки, раньше делившие его на части, теперь сняты, и он кажется бесконечным. Тусклые полосы света тянутся из выходящих на крышу полукруглых окон. Попав в такую полосу, Катя медлит, в темное пространство она вступает, как в воду.

В конце концов выясняется, что он все же не бесконечен, этот чердак, и что там, в глубине, под толем, действительно лежат доски. Катя выбирает две короткие толстые доски и, взвалив их на плечо, медленно идет обратно. Войдя в полосу света, она останавливается и, прислонив свои доски к стене, подходит к чердачному окну.

Далеко внизу, плавно заворачиваясь влево, лежит замерзший, засыпанный снегом канал.

Ни живой души не видно там, внизу. Тихо и пусто. Ни людей, ни машин, ни даже птиц. Все мертво и покрыто снегом.

Но вот вдали, на мосту, появилась маленькая черная фигура. Медленно, с усилием продвигаясь вперед, человек тащит санки, на которых стоит привязанное к ним ведро. Он такой крошечный, когда глядишь на него отсюда. Держась руками за край окна, вся вытянувшись, Катя долго провожает его взглядом.

Час спустя Катя подошла к дверям булочной и, не обращая внимания на очередь, стала протискиваться внутрь. «Куда лезешь!», «Ты чего без очереди!» — раздались сердитые голоса. Но Катя продолжала пробиваться вперед.

— Ладно. Не орите, — проговорила она спокойно. — У меня ребенок один дома. — И, добравшись до прилавка, сунула свою карточку. — На два дня!

Когда, вернувшись к своему новому дому, она медленно подымалась по лестнице, из квартиры на втором этаже вышла невысокая девушка и с любопытством посмотрела ей вслед.

— Ты что, там живешь? — спросила она.

— Ну да, — коротко ответила Катя.

— Когда же вы въехали?

— Сегодня. Мы тут в пятой квартире теперь будем жить.

— А, там профессор жил. Вам что, всю квартиру дали?

— Да нет, одну комнату. Я тут с братом, только он маленький еще.

— А красиво у них там в квартире?

Катя уже стояла на верхней площадке и вынимала из кармана ключ.

— Зайди посмотри, — сказал она равнодушно. — Тебя как зовут?

— Женя, — ответила девушка и поднялась наверх.

Как только Катя открыла дверь и они вошли в темноту передней, сразу стало слышно, как в комнате тихо скулит ребенок.

— Пищит, бедняга, — сказала Катя с огорчением. — Все один да один. И не ел ничего.

Митя сидел в том же кресле, куда его посадила Катя. Он все еще был в шубе и шапке, на ногах у него лежало одеяло и Катин клетчатый платок. Когда Катя подошла к нему, он сразу замолчал и, подняв голову, серьезно посмотрел на нее.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказала Катя, снимая с него шапку. — Сейчас печку приладим. Видел, какая печка? Я хлеба принесла, и у нас еще четыре конфеты есть. Кипяток согреем!

Женя, быстро осмотрев все вокруг, подошла к ним.

— Это Сережа, — сказала Катя.

К комнате сгустились сумерки, но у окна, где сидел мальчик, было еще почти светло. Бледное лицо ребенка, обрамленное грязным, сползшим набок платком, казалось совсем прозрачным, большие глаза глядели устало и равнодушно.

Женя посмотрела на него без особого любопытства. Легкая гримаска сомненья скривила ее губы.

— Эх, совсем он у тебя плохой, — заметила она спокойно. — Наверно, и не ходит уже. Ему сколько?

— Скоро три года будет, — сказала Катя и вдруг, поняв не только смысл сказанных Женей слов, но и смысл того тона, каким они были сказаны, быстро повернулась и спросила с испугом:

— Почему плохой?

— Слабый очень. У нас у соседки прошлый месяц тоже девочка умерла. Вот так же ходить перестала, все лежала, вот как твой. Хочешь, я у нее для тебя какие-нибудь вещи спрошу — ей теперь ни к чему. Сейчас кому они нужны, детские вещи, — ни продать, ни сменять.

— Спроси, — сказала Катя коротко, — у него ничего нет. Одно одеяло.

— Только не жилец он у тебя, — добавила Женя равнодушно.

— Кто не жилец? — тихо и угрожающе спросила Катя.

— Да твой.

— Неправда! — крикнула Катя с такой внезапной силой, что Женя невольно попятилась. — Жилец! Ну и что, что у вас там девочка умерла? А мой не умрет! Не слушай ее, Сережка! «Не жилец», — повторила она, передразнивая Женю. — Сама ты не жилец! Да он тебя на сто лет переживет, если хочешь знать!

Послышался отдаленный орудийный выстрел. Митя повернул голову к окну, и Катя тотчас заметила его движение.

— И их не слушай! — закричала она с яростью. — Пусть стреляют! Плевать нам на них! Они все тут передохнут, фашисты проклятые, их всех, как собак, закопают, а мы все будем жить! Вот увидишь. И ихний Гитлер подохнет, и могилы от него не останется, а ты будешь жить! И будешь в школу ходить, и по Невскому гулять! И играть в футбол… И кушать пирожные!

14

Наконец наступает вечер. Катя опустила маскировочные шторы, и в комнате стало темно. Но печурка уже прилажена с помощью вставленной в печь самоварной трубы, и в ней пылает огонь. И освещенные этим огнем, согретые и утешенные его живительным теплом, сидят перед печкой Катя и Митя.

Они сидят на поду, на снятой с дивана подушке. Мальчик наконец раздет. На нем вязаная кофточка и длинные лыжные штанишки. Полусонный, он задумчиво глядит в огонь, прижавшись к Кате белокурой головой. Катя очень устала. Она сидит без движения, охватив колени руками, наслаждаясь покоем и теплом.

На высоком шкафу, стоящем перпендикулярно к стене и обращенном к детям торцовой стороной, стоит мраморная копия античной скульптуры. Это голова Гермеса работы Праксителя. Слабо освещенный колеблющимся светом печки, почти живой от смены света и теней, скользящих по его лицу, он смотрит вниз с едва заметной улыбкой.

Нет, он вовсе не казался чужим или лишним в этой промерзшей комнате, в блокированном городе, среди лишений и тревог. В самой красоте его, дошедшей до нас сквозь века разрушений и варварства, таилось что-то, несущее надежду и призывающее к стойкости.

Катя только сейчас заметила его. Она не знает, кого изображает стоящая здесь скульптура, не знает, кто ее создал. Но эта благородная красота невольно трогает ее детское сердце. К тому же ведь он единственный, кто живет теперь с ними в этой пустой квартире. И, закинув голову, она задумчиво смотрит на него.

15

Так они идут, эти короткие зимние дни, до самых краев наполненные непосильным трудом, страхом, надеждой и мужеством. Каждый прожитый день — это выигранное сражение, маленькое, незаметное, бескровное, но часто кончающееся смертельным исходом. Но вот он отвоеван, еще один день. Он все-таки прожит, он прошел, присоединился к ряду других прожитых дней, превратился в воспоминание.

И снова наступает вечер. Снова опускаются маскировочные шторы. Слабый желтый свет коптилки — потому что у них уже есть и коптилка — падает на угол письменного стола, на котором стоят две алюминиевые миски.

Перед одной из них сидит Митя Воронов. На стул что-то подложено, чтобы ему было выше, но его подбородок все же едва возвышается над полированным краем стола.

Он сидит совершенно неподвижно, он весь ожидание. Катя медленно отрезает от небольшого куска хлеба два тоненьких, ровных, совершенно одинаковых ломтика. Нужно многое вытерпеть, чтобы научиться так аккуратно резать хлеб.