Нина Дашевская - Около музыки Страница 7

Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то ещё, что у неё компас в голове — всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.

— Это только в лесу, — сказала Санька, а, вернулась всё-таки. — В городе у меня все настройки сбиваются, теряюсь на ровном месте. Кирюха, а поиграй еще чего-нибудь, а?

— Всё для тебя, — сказал Кирилл. Всё-таки он получит у меня в нос когда-нибудь.

Он потянулся за гитарой. Как-то через Сашкину коленку. Ну, незаметно так задел, будто случайно. И Санька отодвинулась. Просто отодвинулась, не демонстративно, а так, молча. Ладно, пусть живёт этот Кирилл, чёрт бы с ним.

И я вдруг заорал вместе со всеми:

— Ничего на свете лучше не-е-ту! Чем! Бродить! Друзьям! По белу све-е-ту!

Тоже хорошая песня, кстати. Там так хорошо расщепляется на голоса. Все верхний поют, простой. А я могу второй, и Кирилл может. Так странно, у меня будто какой-то узел был на горле, а тут вдруг распустился — и запелось само.

…Потом все потихоньку разошлись. Кто в палатку, в карты играть, а Кирилл с Ольшанской вдвоём куда-то слились. И ладно.

Остались мы с Санькой. Я не мог уйти — у меня кроссовка сохла у костра.

— А меня папа сначала сдал в музыкалку, но я сбежала, — рассказывала она. — Мне, понимаешь, сразу играть хотелось! А тут — локоть выше, кисть там… Бред какой-то, и сольфеджио ещё…

— А мне сначала всё равно было, — ответил я, — говорят — я делаю. Ну, мне нравилось просто, что пианино полированное такое, большой зверь. Такой… Динозавр. Ручной. Разговаривает… Ну, и получалось чего-то там, хвалили… А на музыку потом пробило, в прошлом году. Как это… Ну, всё не зря. И локоть — это всё ерунда, когда чувствуешь мелодию, он сам идёт. А сольфеджио — да-а-а… Я раньше думал — это жесть. А сегодня понял, зачем. Я, знаешь, никогда раньше так не пел.

— А у меня дедушка пел, мы с ним вместе… И на рояле он играл. И я под роялем этим сидела всё время. Знаешь, там так снизу интересно, двигаются такие штуки деревянные… Знаешь? — я кивнул, а она продолжала: — Шопена играл. Ты умеешь Шопена? — я опять кивнул. — Круто… А ещё Баха он играл, такого… А Баха умеешь? — я кивнул ещё. Чего-то разучился разговаривать, только кивать. — Дедушка любил очень Баха. Полифонию, когда разные голоса переплетаются. Он говорил — чувствуешь, что в твоих руках целый мир… И там несколько героев, и ты управляешь сразу всеми… Не одного героя ведёшь, а целый мир. Такой Толкиен. Понимаешь?

Я неожиданно понял. Именно то, что Валентина из меня столько пыталась выбить: что ты именно ведёшь разные голоса, и ни один нельзя бросить. Целый мир. Попробовать бы!

Тут резко поменялся ветер, и на Саньку повалил дым. Но она не сбежала, и руками не стала махать, просто сидела в дыму, и всё.

Только слышно, как она засмеялась вдруг:

— Знаешь, Тоха. Я ведь раньше думала — ты такой совершенно неинтересный, как валенок.

Я ей хотел сказать, что она вообще-то тоже серая мышь, совершенно. Но не стал. Значит, теперь она думает, что я интересный, да? И что мне теперь — интересное ей говорить? У меня вообще язык отнялся. Но тут дым повалил на меня, и я не выдержал — вскочил, заслезились глаза, закашлялся…

Откуда-то нарисовался Кирилл:

— Они тут про полифонию разговаривают! Интеллектуальные беседы ведут! Вообще-е-е!

Сашка даже головы не повернула. А я посмотрел на Кирилла и вдруг увидел: он совершенно обыкновенный. Два глаза, рот и нос, обычный нос, вообще ничего особенного. И вдруг вся моя злость на него куда-то делась. И голос ко мне вернулся, и я сказал ему:

— Слушай, Кирюха. А покажи мне аккорды, а?

Панкратьев

— Ты совершенно не умеешь работать! Тебе всё слишком легко даётся, а работать ты не умеешь!

И это они мне говорят потому, что я с больным горлом собралась в школу идти.

— У меня контрольная, — говорю, — третьим уроком. По алгебре.

— Тогда иди только на алгебру, и сразу домой!

— А последний — инглиш, — упрямо говорю я. — И так много пропустила.

— Но я же договорилась с Капитолиной! Она поднимется…

(Как поднимется, так и спустится, тихонько бормочу я, чтобы мама не слышала. Меня бы кто спросил, договорились они!)

— Сама теперь ей звони, мне неудобно! — говорит мама.

— У меня голоса нет, — сиплю я.

Мама вздыхает и берёт телефон:

— Капитолина Валентиновна! Извините, но Сонечка в школу идёт. Да, контрольная какая-то… Да-да, совершенно не тому учат! Тестовая система… ЕГЭ… Бедные дети…

Понеслось… Вот же — а когда Капитолина три часа компостирует мне мозг, так дети не бедные! И в ЕГЭ ничего такого страшного нет. Данька сдал нормально, а я что — тупее его?

И «Сонечка», как же я это ненавижу. И Капитолина Валентиновна. Слышите? Слышите, как вам будто два раза надавили прямо в солнечное сплетение?… Капитолина Валентиновна. В общем, я сбежала от неё в школу. Маме обещала, что на уроках буду сидеть в шарфе и в шапке. Да-да, в шапке! Лучше сидеть в школе в шапке, чем Капитолина.

Я шла к третьему уроку и думала — как же хорошо тем, кому всё не так легко даётся. Они спокойно ходят себе, например, в музыкальную школу, два раза в неделю. И от них особо ничего не требуется. Сыграл и сыграл, четыре. И умница, пойдём отметим.

И никто из них не живёт с Капитолиной в одном доме. И она не устраивает им специальность каждый день.

Она живёт двумя этажами ниже. Я всё думаю — а если бы прямо под нами? Вот был бы ужас! Она бы слушала там целыми днями, занимаюсь я или нет. И стучала бы мне в потолок. Шваброй. Ей бы пошла швабра.

Вот в прошлую субботу приехал Данька, единственный человек, с которым я вообще могу нормально поговорить. Он теперь студент, в Москве учится и приезжает раз в сто лет.

И тут приходит Капитолина. И говорит: мы будем с Соней заниматься! Даня ей в ответ — я вообще-то к человеку в гости пришёл. А Капа пошла маме жаловаться, какой он нахал.

В общем, слушал мой Данька два часа, как мы занимаемся. За стенкой. Потом говорит: ну она у тебя и компрессор!

Это точно, компрессор. Какой же это ужас — быть любимой ученицей. Куда угодно сбежишь, хоть бы и в школу.

В школе у меня нормально. В том смысле, что и друзей особых нет, но и не достаёт никто. Я сама по себе. Не с кем особо там дружить, не интересно. Я же знаю, какие бывают люди. Какой самый лучший мой двоюродный брат Даня; и какой самый лучший Марек, мой учитель. У нас в школе таких нет. Поговорить особо не с кем. И рассчитывать ни на кого нельзя.

— Сенька, ты чего — болеешь, что ли? — спросил Егор.

Сенька — моё школьное имя, уютное, как кроссовки. Не то, что «Сонечка». Ну да, если в шарфе и шапке, понятно, что болею. Но всё равно — поинтересовался хотя бы. Егор — наверное, единственный в классе, кто на человека похож.

Так что сначала всё было нормально. Интересно даже: Аришу, нашу классную, вечно уносит в самые разные области. Нырнёт про Чехова, а вынырнет в древних китайцах. Тут вдруг её в модерн унесло. «Вы вообще слово такое слышали — «модерн»? Есть какие-то ассоциации?»

Это она так в воздух спрашивает, чтобы мы поняли, какие все недоразвитые.

Я тут возьми и скажи:

— Шехтель.

— Вот Арсеньева молодец, правильно, — удивилась Ариша. — Ты откуда про него знаешь?

— На экскурсию ездила, в Москву. Там рассказывали, — соврала я.

Даже подумать не успела, сам этот Шехтель выскочил. Не хватало ещё, чтобы потом спрашивали — что за экскурсия. Но никто не спросил, никому, в общем, и дела нет.

А потом, на русском, случился ужас. Нужно было вспомнить пословицы и поговорки с именами собственными.

И тут Егор Федотов и говорит:

— Не по Сеньке шапка!

И весь класс посмотрел на меня. Чёрт, именно Федотов!… Я стянула с головы эту злосчастную шапку, и все увидели мои оттопыренные красные уши. В кого у меня такие, у родителей нормальные, одна я чебурашка. Честное слово, лучше бы я Капитолине сегодня досталась.

В общем, все хохочут. Смешно им, значит.

А тут Панкратьев и говорит, лениво так:

— Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова — на всякого!

И тут Федотов громко икнул.

Класс полёг под парты. Про мою шапку тут же все забыли.

А это ведь не просто шапка, это Данька мне подарил, который лучше каждого из них в сто раз. На первую свою стипендию купил несуществующую в природе вещь — шапку, которая мне идёт. И если теперь её снять, то это предательство.

Я опять её надела. По Сеньке шапка, по мне, то есть. Болею я, и нет мне дела до этого Федотова икающего. А Панкратьев… Чего он вдруг полез меня защищать? Больно надо. Он внешне недоделанный какой-то, такой злой тролль. Шеи почти нет, уши огромные, а глазки маленькие, как у поросёнка. Ему бы в кино сниматься в роли существа инопланетного, страшного. Всё сидит, тычет в свой телефон и бормочет чего-то. Ладно бы кто ещё защитил, а то Панкратьев этот. Хуже не придумаешь. Или не защитил, просто так сказал?