Валентина Чаплина - Знакомая варежка (Повести и сказки) Страница 7

Дядя Петя неподвижно лежал на кровати. Лицо у него было какое-то не его. Совсем незнакомое лицо, и глаза тоже незнакомые. Весна склонилась над этим странным лицом дяди Пети:

— Вы только не шевелитесь, дядя Петечка. Мы сейчас скорую помощь вызовем. Хорошо?

Дядя Петя не сказал ничего. Наверно, ему трудно было говорить. Он даже не кивнул головой: ведь для этого нужно было бы приподнять голову. Он только плотно прикрыл веками глаза, подержал их так секунду и снова открыл. Нет, он не просто моргнул, а именно подержал веки закрытыми и открыл. Мальчишки ничего не поняли, а Весна всё поняла. Когда то, о чём хочешь сказать, не сказано словами, девчонки это понимают гораздо лучше мальчишек. Уж такой они понятливый народ, эти девчонки. И Весна поняла, что дядя Петя просит вызвать скорую помощь. Алёшка сорвался с места и убежал вызывать.

— Я Вам капель дам, дядя Петя, — и Весна метнулась к окошку. Она знала, где стоят капли, потому что много раз убирала эту комнату, когда Ерошка был в пионерском лагере.

На белом широком подоконнике лежал раскрытый пузырёк. Его стеклянный бок купался в мелкой желтоватой лужице. И только сейчас, когда Весна и Герман увидели это, они почувствовали, как сильно в комнате пахнет лекарством. Наверно, дядя Петя хотел его выпить и не смог. Пузырёк выпал из рук, и пахучие желтоватые капли падали с подоконника на пол. Подоконник был ровный, не покатый, и капли падали ужасно медленно, спокойно, будто в комнате ничего не случилось, будто все здоровы.

— Позови тётю Нашу, — негромко приказала Весна и опять склонилась над незнакомыми глазами дяди Пети.

Герка вылетел из комнаты.

Тётя Наша (и почему её зовут тётей? Это настоящая баба Наша), старенькая, седая, сидела за столом и не раскладывала пасьянс, не распутывала нитки, не вязала на спицах чулок, как частенько в книгах описывают занятия бабушек. Она сидела и рисовала цветными карандашами на тетрадочной клетчатой бумаге. Там уже был дом с трубой, из трубы чернел дым, а над ним желтело улыбающееся во весь рот солнце с неровными лучами. Это Герка увидел, когда подошёл к тёте Наше совсем близко. С порога он позвал её, она не услышала, тогда Герман нетерпеливо шагнул к столу. Тётя Наша сначала подняла голову, а потом подняла с носа на лоб очки.

— Там дяде Пете плохо, просили прийти…

Она не встревожилась, не поднялась с места и не пошла к дяде Пете, а продолжала спокойно глядеть на Герку. Даже улыбнулась.

— Внуку письмо пишу, — и тётя Наша кивнула на дом, на трубу с дымом и улыбающееся солнце. — Он ещё читать не умеет, картинки любит.

И вдруг где-то за спиной Герки тревожно вскрикнули и загудели пружины дивана.

— Наташенька, с Петром Иванычем плохо. Зовут, — ужасно громко прозвучал незнакомый голос.

Герка обернулся. С дивана поднимался высокий худой старик (наверно, Виктор Ильич, муж тёти Наши) и никак сразу не мог попасть ногами в войлочные туфли. Пружины сердито ворчали. Они тоже были немолодые, как сам их хозяин.

Тётя Наша изменилась в лице и, так и не сняв со лба очки, мелкими шагами побежала из комнаты. Герка догадался, что старушка плохо слышит, и поэтому сразу не поняла, о чём он ей говорил.

— Иди-ка, иди за ней, парень, может, там шприц надо, прибежишь, — и высокий старик, наконец попав ногами в туфли, пошёл к аптечке, висящей на стене.

Тётя Наша щупала пульс у дяди Пети. Пришёл Виктор Ильич. В руках у него была блестящая металлическая коробочка с четырьмя ручками. Две на крышке и две на самой коробке. Будто четыре уха. У одной сразу четыре.

Старик молча показал коробку тёте Наше.

— Кипяти, Витя, кипяти. Неизвестно, когда ещё скорая-то приедет.

Виктор Ильич ушёл на кухню. Герка знал, что в коробочке шприц, которым делают уколы. Тихо спросил Весну:

— Она что доктор?

— Нет, медсестра. Всю жизнь в больнице работала. У нас в доме все, кто ни заболеет, сразу к тёте Наше.

Чок-чок-чок — запели каблучки на лестнице. Скорая помощь — тонкая, как Весна, девушка с чемоданчиком, в модных туфельках, в каких ходят по театрам, а не на работу, вошла в комнату. Она очень долго была у дяди Пети с тётей Нашей и Весной. А Виктор Ильич, Герка и Алёша топтались в это время на кухне и молчали. И, может быть, потому, что они ничего не делали, а только ждали, время им казалось ужасно длинным. Оно тянулось, тянулось, как резина, которая становится тоньше и тоньше, но никак не может порваться.

Тонкие каблучки чок-чок-чокали по комнате то быстро, то медленно, то совсем замирали. Запах нового лекарства, резкого и неприятного, просочился сквозь дверь в коридор. Резиновое время тянулось.

Наконец дверь открылась, и из комнаты вышла Скорая помощь. Она тихо шла на одних носочках, и певучие каблучки молчали. За ней вышла и тётя Наша.

— Вы кто? — шёпотом спросила её Скорая помощь.

— Она сестра, — ответил Виктор Ильич (тётя Наша, конечно, не расслышала вопроса).

— Очень хорошо, — успокоилась Скорая помощь. — А вы её муж?

Виктор Ильич кивнул.

— А ещё кто-нибудь из родных есть у больного?

— Есть сын.

Скорая помощь взглянула на Герку, на Алёшу и остановила взгляд на Алёше.

. — Великолепно! — совсем успокоилась она. — Это очень хорошо, что у больного много родных. От него нельзя отходить ни на шаг. Болезнь очень серьёзна. Очень.

Она надевала шуршащий шёлковый плащ, рукава которого были отвёрнуты так, чтобы виднелась яркая клетчатая подкладка.

— У нас, знаете, был такой случай. Вот точно так же — тяжелейшее состояние, о госпитализации невозможно и думать — (она говорила длинные слова «тяжелейшее», «госпитализация» легко и быстро, как артистка, будто слова были коротенькими), — необходимо сидеть день и ночь у постели наготове. А он один. Родных никого. Сын где-то за тридевять земель, почти на краю света. Ужас. Еле выкрутились. А у вас всё в порядке.

— Да, у нас в порядке, — подтвердил Виктор Ильич.

Каблучки зачок-чокали только по лестнице. Весь коридор Скорая помощь прошла на носочках.

И никто-никто ей не сказал, что тётя Наша не родная сестра больного, а медицинская сестра и что у дяди Пети, так же, как у того тяжелейшего, с которым еле выкрутились, сейчас родных — никого. А сын тоже, может быть, где-то за тридевять земель, почти на краю света.

Не книги, не радио, не учителя

Голубое лунное пятно неподвижно сидело на потолке. Когда вокруг темно и в этой темноте есть светлая точка, то глаза никак не могут от неё оторваться. Смотришь и смотришь, и смотришь, сам не зная, зачем, а смотришь на неё.

Герка лежал в постели и неотрывно смотрел на это голубое пятно. С улицы доносился шум машин, хотя была уже ночь. И мать, пока не уснула, каждый раз после проехавшей машины шептала в ухо отцу, что это безобразие, людям не дают спать, что нужно кому-то жаловаться, писать заявления начальству.

Герка хорошо знал подобные разговорчики. «Жаловаться, заявления» — эти слова в их семье произносились часто. Выходило, что люди обязательно должны жаловаться, кого-то в чём-то обвинять, писать какому-нибудь начальству, а если оно не помогает, то писать ещё выше, жалуясь уже и на это начальство.

Герка отлично видел, что отец его может работать, что здоровье у него не хуже, чем у других людей, но вот он «сумел» сделать так, что нигде не работает да ещё и пенсию получает. Зато отец любил, очень любил называть других людей тунеядцами, говорить, что они обманывают государство.

Нельзя сказать, что Геркин отец совсем ничего не делал. Нет, в своём огороде и саду он много работал. И сил у него было ого-го! Любой позавидует. Герка вспоминает, как отец легко ворочал мешки с яблоками, когда в прошлом году уезжал по Волге продавать эти самые яблоки.

Геркины одноклассники с гордостью рассказывали про добрые дела своих отцов и матерей, про то, как они трудятся. А о чём мог рассказать Герка? О том, что его папа сумел нынче яблоки дороже продать, чем в прошлом году? И Герка молчал. Угрюмо молчал, а на сердце после таких разговоров оставался какой-то мутный осадок.

«Сам не будешь зубастым — съедят!» — часто повторял Геркин отец. «А кто меня хочет и может съесть?» — иногда думалось Герке. И тут же вставала всегдашняя отцовская фраза: «Кто? Люди!»

Люди? А какие люди? К отцу приходили люди. Он с ними шептался, потом выпивал и пел песни. Герка знал — это чужие люди. Совсем чужие. Отцу они нисколько не дороги. Они ему просто нужны. Это нужные люди. И они, вот они, наверно, могут съесть, если им это выгодно будет. Но таких людей было немного. А ещё на свете были свои люди. Это родня. Папа, мама, бабка, тётка и так далее. Это свои. Но их тоже немного. Послушаешь отца, и кажется в жизни всё просто — чужие и свои.

«А разве больше нет на свете никаких людей? — думал Герка. — Ведь люди кругом. Вот тут, где они теперь живут, только в их доме сколько людей! Кто же они? Свои? Чужие? Если чужие, значит, могут съесть? Да кто съест? Тётя Наша с Виктором Ильичом? Дядя Петя? Ерошка? Алька? Весна?» Герке стало смешно и в то же время непонятно, тревожно. Он завозился в постели, повернулся на бок, на живот. Голубое пятно на потолке тянуло к себе.