Анатолий Алексин - Вторая очень страшная история Страница 7

— Была кладовкой, а станет кладовой памяти! Которая сбережет все детали находчивости, помноженной на бесстрашие… И не только для нашего поколения, а и для тех, кто придет после нас! — заявила она с плохо скрываемой торжественностью. — Хотя назовем мы эту кладовую скромно: «Уголок Ал. Деткина».

Мура имела в виду мою находчивость, помноженную на мою же отвагу. Но я как бы не догадывался… Я понял, что чем скромнее сам, тем громче воспевать меня будут другие. Скромность — очень хитрая штука, если ею умело пользоваться. Конечно, я не мог поделиться с Наташей Кулагиной своим открытием, это кончилось бы презрительным «закрытием» ее глаз… Смыкая в подобных случаях свои ресницы, о густоте и необычайной пушистости которых и говорить не приходится, она словно бы восклицала: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» О, как скульптурно выразительны и компьютерно точны наши родные пословицы, поговорки и присказки!

Что сказать о бывшей кладовке? Это была комната метров девяти или в крайнем случае десяти, не выходившая ни одним окном прямо во двор и ни одним — прямо на улицу. Потому что окон у нее вообще не было. Безглазая какая-то была комната…

— Свет подвига, — сказала Мура, — ослепительней заурядного дневного света. Тот лишь освещает, а этот озаряет…

Мура имела в виду, конечно, не озарение светом моего подвига бывшей кладовки, в которой не было окон, а озарение душ членов «Клуба поразительных встреч».

На открытии «Уголка» своего имени я согласно Муриному сценарию — а она по каждому поводу сочиняла сценарий — должен был произнести доклад. Но я где-то читал, что предпочтительней назвать роман повестью, чем повесть романом. Исходя из этого, а также из того, что краткость по-прежнему оставалась сестрой таланта, я предложил назвать доклад «сообщением».

— А еще лучше назовем это просто воспоминаниями… — с плохо скрываемой скромностью предложил я.

— Так поэтичнее, — согласилась Мура.

Прежде чем принять чужое предложение, она еще более заостряла свой и без того обостренно целеустремленный облик. Он как бы вовсе исчезал, а оставалась лишь заостренность.

Лишенная окон и вроде, как я уже писал, безглазая кладовка была пересечена красной ленточкой. Согласно сценарию я должен был вначале перерезать ее — и таким образом молча, но отчетливо провозгласить: «Кладовка — нет! Уголок — да!» Так я и сделал… Рисунки на стенах, исполненные местным художником-шестиклассником, воссоздавали всю историю нашего путешествия на «старую дачу», заточения, освобождения и возвращения… Лица наши местный художник-шестиклассник не рискнул воссоздавать кистью или карандашом, а заменил фотографиями. Таким образом, все были очень похожи… На каждом рисунке я был впереди и все следовали за мной. Или с надеждой на меня взирали.

— Ну… к чему-у это? — протянул я. — Ну… к чему-у?

— Ты был впереди там. И ты впереди — здесь, на этой летописи в рисунках! — ответила Мура.

Не шквал и не гром, но все же довольно-таки бурный всплеск аплодисментов был ей ответом. И лишь Наташа Кулагина не всплеснула руками. О, как часто движение двух рук для нас важнее, чем движения даже ста тысяч! Я решил двинуться еще дальше по линии скромности:

— Раз есть эта летопись в рисунках, зачем нужна летопись в словах? Зачем вспоминать то, что и так уж известно?.. Зачем отнимать у нас время, которого не вернешь?

Моим слушателям хотелось домой, и они опять зарукоплескали. А Наташа сомкнула ресницы: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» Что-то ее во мне не устраивало… Но что?!

Накануне встревоженная Мура спросила: «Ты не успел отмыть от дорожной грязи… и вычистить свои кеды, в которых преодолевал расстояния в тот исторический день?»

«Не успел».

«И не мой! И не чисти… Отныне они — экспонаты!»

Мои кеды экспонировались посреди комнаты на специальной тумбочке, будто памятник на постаменте. Подпись, сделанная тушью, гласила: «В этой обуви Деткин вел за собой остальных!..»

— Видела сапоги Петра Первого… А теперь наблюдаю кеды Алика Первого, — сказала Наташа.

— Почему — Первого? — осмелился спросить я.

— Потому что ты хоть и не царь, но царишь!

В ответ я вновь отказался от всяких воспоминаний так торжественно, как отказываются от престола.

Валя Миронова не только безупречно выполняла любые задания, но и категорически их перевыполняла. Поэтому, когда Мура предложила ей прочитать полстранички из дорожного дневника, Валя, как на уроке, подняла руку и спросила: «А целую можно?» Перекрывать нормы было ее призванием.

— Какой у тебя почерк? — Мура заглянула в тетрадь. — Крупный?

— У меня нет своего почерка. Я пишу под Алика Деткина!

Она действительно изучила мой почерк и подражала ему. Как раньше подражала почерку Глеба Бородаева… Следовать, подражать, подчиняться вышестоящим — тоже было законом Валиной жизни.

— «Ровно в 21 час и 31 минуту электричка тронулась, — начала читать Валя. — В вагоне были: Алик Деткин, Принц Датский, Покойник, Наташа Кулагина, я и Глеб Бородаев. Алик подозвал Глеба к себе ровно в 21 час 34 минуты. Значит, три минуты он обдумывал предстоящий разговор. Это был допрос: я поняла по лицам, которых было два — Алика и Глеба. В 22 часа 17 минут Глеб Бородаев начал, образно выражаясь, поднимать руки вверх».

Это было что-то новое: раньше Миронова образно не выражалась, а была до самого последнего слова верна «правде жизни», как учил ее и всех нас Святослав Николаевич. Он учил до тех пор, пока не отправился на «заслуженный отдых» от нас всех…

— «Наконец Глеб сдался совсем. Это случилось в 22 часа 33 минуты».

— Хватит! — раздался голос Наташи Кулагиной. — Вот видите: Глеб не явился на вашу громкую церемонию. — Наташа говорила так негромко, чтобы слышали только Мура и я. — Да, шумный пир!

— Не иронизируй… Это не к месту, — поправила ее Мура.

— Но к месту уведомить вас, что я запретила Глебу сюда приходить. Он до того запуган, затравлен, что хотел было явиться…

— Почему же ты запретила? И вообще, по какому праву ты запрещаешь? Или разрешаешь? Тебя назначили директором школы? — теперь уже иронизировала сама Мура.

— Человека никем не надо назначать… чтобы он поступал честно!

Происходила дуэль. И мне очень хотелось, чтобы она закончилась в Наташину пользу. Даже если это было бы мне невыгодно!

— Хватит взирать на Глеба Бородаева-младшего как на подсудимого… И во всем виноватого человека, — продолжала Наташа. — Он совершил очень скверный поступок.

— Отвратительный, — поправила Мура.

— Пусть так. Но он уже понес наказание.

— В школе сегодня произошло еще одно происшествие. Подозревается Бородаев, — таинственно сообщила Мура. — Это касается как раз твоих белых сапожек на сером меху. Нам сообщила гардеробщица, что они исчезли.

— Исчезли? Потому что они — на мне.

Наши взгляды как бы опустились к ее ногам.

Но Мура не собиралась сдаваться.

— Еще раз повторяю: защищать виноватого — значит подталкивать его к пропасти. Он в тот траурный день взял «на мушку» сердца всех ваших матерей! А твоей больной мамы, Наташа, в первую очередь. — Наташину маму в самом деле называли «сердечницей». — Он хотел погубить молодого специалиста — вашу любимую Нинель Федоровну. Разве можно это так быстро простить? Быстрое прощение есть поощрение!

Я не знал, что Мура способна произносить афоризмы.

— Мы сами создали из Глеба кумира. А теперь обвиняем его в том, что он не оказал сопротивления и двинулся по лестнице славы. Которую мы ему проложили! — возразила Наташа. — И теперь вновь сами ее прокладываем…

— Что ты имеешь в виду? — обострила свой облик Мура.

Наташа, ничего не ответив, с плохо скрываемой грациозностью покинула «Уголок» моего имени.

Но я-то знал, что и кого она имела в виду.

— Какая-то всепрощенка! — Мура опять осталась без всякого внешнего облика, а с одним лишь презрительным заострением. — Ничего не случилось, — объявила она. — Баба с возу — кобыле легче!

То, что Мура сравнила себя или всех нас с кобылой, на меня не подействовало.

— А кто «баба»? — с плохо скрываемым гневом спросил я, вспомнив, как грубо употребил это слово мой брат Костя. Назвать «бабой» Наташу?! Этого я и в «Уголке» чужого имени не допустил бы, а уж в «Уголке» своего имени…

Мура в который раз стерла свой облик, заменив его заостренным изумлением.

— Давайте продолжим… — примирительно сказал добрый силач Принц Датский, не желавший срывать открытие «Уголка». — Я тут… кое-что сочинил. Может быть, вам будет приятно?

Это была хоть и короткая, но тем не менее ода:

В этот день,когда мы открываемКомнату занявший «Уголок»,Мы с волненьем имя называемРыцаря,который нам помог!До сих пор сидели б «детки в клетке»,Если бы не спас насАлик Деткин!

Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово «рыцарь», а второй — за слово «спас».