Лидия Чарская - Лизочкино счастье Страница 7

— Ах, вот что, — без малейшей улыбки продолжал между тем, как бы спохватившись, Костя (он умел говорить самые смешные вещи, оставаясь все время серьезным), — пожалуй, извольте, я отнесу пирожки Мэри: если она съест меня, то найдется лицо, которое может сыграть за меня сегодня прекрасного королевича.

— Кто же? — вырвалось разом из уст нескольких человек детей.

— Кто? Костенька, миленький, скажи кто? — приставала к нему малютка Валя.

— Как же, — поддразнивал их Костя, — так я вам и скажу! Ишь какие ловкие!

— Ну, Костенька, ну, Корелинька, ну, милый, скажи, — не унималась детвора, заглядывая в глаза мальчику.

— Нет, отгадайте сами, — продолжал поддразнивать Костя, все больше и больше разжигая общее любопытство.

— Мы не можем, мы не знаем, — раздавалось со всех сторон.

— Ну, а как вы думаете?

— Мы ничего не думаем! Ах, скажите, пожалуйста, поскорее. Не мучь нас!

Но Костя и не подумал торопиться. Он обвел торжествующими глазами весь стол и, с минуту помолчав для пущей важности, громко пропищал тоненьким голоском:

— Наша кухарка Матрена. Прекрасного королевича изобразит сегодня она, а я, так и быть, пойду вместе с пирожками на жаркое Мэри.

Не успел еще Костя докончить своей фразы, как все дети дружно прыснули со смеха.

Дело в том, что Матрена, кухарка г. Сатина, вечно грязная, засаленная, в подоткнутом платье, с глупым, постоянно добродушно ухмыляющимся лицом, должна была очень мало подходить к роли прекрасного королевича, предназначаемой ей Костей. Дети очень живо представили себе толстую, грязную Матрену в бархатном камзоле и шапке с пером, в кружевном жабо, со щегольскими туфельками на громадных ногах, всегда обутых в высокие козловые башмаки, и залились неудержимым громким смехом.

— Ишь, бесстыдник, что выдумал-то, — ухмыляясь необыкновенно добродушной и глуповатой улыбкой, говорила, грозя пальцем Косте, прислуживавшая детям у стола Матрена.

— Ничего, Матрена, ты не волнуйся только, — не унимался маленький шалун, — я с тобою живо всю роль пройду после обеда. Ты только выучись становиться на одно колено, прижимать руку к сердцу и говорить: «Наконец-то, прекрасная принцесса, я нашел вас! Этот башмачок принадлежит вам». И одень башмачок на ногу Мэри, только осторожно, потому что у неё мозоли, и если ты ей сделаешь больно, то она ущипнет тебя так, что ты закричишь «караул» на весь театр.

— Ишь ты, выдумщик какой, — продолжала добродушно негодовать Матрена, не переставая, однако, улыбаться во весь рот. — Вот погоди ты у меня! Директорше пожалюсь, живо усмиришься.

— Ах, Матрена, ты не годишься, я вижу, для роли королевича, — с притворной грустью произнес Костя, в то время как остальные дети, пользуясь уходом из столовой M-lle Люси, так и покатывались со cмеху. — Ну, сама только посуди, какой же королевич будет говорить: «ишь ты» и «пожалюсь».

— Да ну тебя совсем, насмешник! — рассердилась, наконец, по-настоящему Матрена и, гремя тарелками, ножами и вилками, понеслась к себе в кухню.

Во все время обеда Лиза не принимала участия в общем оживлении. Она, наголодавшаяся и натерпевшаяся за последнее время нужды, с удовольствием ела все, что ей предназначалось. Простой суп с лапшой и жареное мясо ей, не видавшей ничего, кроме корок черствого хлеба за эти дни, показались необыкновенными, чуть не царскими яствами.

ГЛАВА XI

Заключенная

После обеда Павлик с грудой пирожков, завернутых в салфетку, сопровождаемый Костей Корелиным, направился в «темную» к Мэри.

— Костя, голубчик, дай мне проститься с тобою. Ты уже больше не вернешься обратно, чует мое сердце, — с притворным плачем воскликнул Витя. — Корелинька, мой чумазенький, обнимемся и поцелуемся в последний раз!

— Корелин, милушка, — подхватила веселая хохотунья Мими, — изволь тебя хоть сахарком посыпать, а то ты далеко не вкусное блюдо для бедной Мэри.

— Ничего: она не заметит вкуса, а проглотит целиком, — отшутился Костя, направляясь в «темную».

Дверь темной, куда сажали детей за их провинности, запиралась снаружи и потому Косте и Павлику не стоило никакого труда попасть туда. Лишь только они вошли, Павлик приблизился к Мэри и сказал, насколько мог ласково и добродушно:

— Все наши посылают тебе пирожков, Мэри, зная, что ты сидишь голодная… кушай на здоровье.

Но девочка с сердцем оттолкнула от себя мальчика и крикнула сердито:

— Убирайся от меня! Из-за тебя я наказана и сижу без обеда, и нечего тебе теперь угощать меня твоими гадкими пирожками!

— Ах, Мэри, — жалобно протянул мальчик, — ты попробуй только хоть один пирожок и увидишь, что они вовсе не гадкие, а очень вкусные.

Павлику и не надо было расхваливать пирожки: Мэри знала это и без него. На её голодный желудок они представлялись ей чудесным лакомством, но она не могла побороть своего гнева на мальчика, считая его виновником своего несчастья, и продолжала сидеть, не двигаясь с места, глядя на обоих мальчиков взглядом затравленного волчонка.

Павлику стало бесконечно жаль Мэри. Он, казалось, совсем позабыл о том, что она обидела его так сильно, ему только ужасно хотелось в настоящую минуту, чтобы голодная Мэри отведала его пирожков и хотя бы чуточку утолила ими свой голод. Поэтому он еще ближе подвинулся к ней и сказал еще ласковее прежнего:

— Мэричка, не сердись на меня, пожалуйста, покушай, а то я сейчас заплачу.

— Нет, уж не плачь пожалуйста, — злобно разсмеялась Мэри, — а то опять всех разошлют по аптекам и лавкам, а меня еще вдвое дольше продержат в «темной», — и, окончательно выйдя из себя, она закричала в гневе — Зачем вы пришли ко мне сюда? Разве я звала вас с вашими непрошенными утешениями? Очень нужны мне ваши гадкие пироги! Не надо мне их! Оставьте меня в покое! Убирайтесь! Я вас ненавижу всех, слышите ли — всех вас ненавижу!

— Слышим, не глухие, можешь не кричать и не надсаживать горла, тебе оно еще понадобится для сегодняшнего спектакля, — спокойно и строго проговорил Костя.

— Ну, Павлик, — обратился он к своему маленькому товарищу, — нам с тобой здесь нечего делать. Оставим пирожки развенчанной принцессе и пойдем, брат, восвояси. — И с этими словами оба мальчика вышли из «темной», закрыли дверь, щелкнув задвижкой, и оставили Мэри в прежней темноте и одиночестве.

— А, так-то, — задыхаясь от злости, прошептала она. — Я развенчанная принцесса? хорошо же! И все эти насмешки мне приходится выносить из-за скверной пришлой девчонки, которую я знать не знаю и не хочу. И что в ней особенного нашел Павел Иванович? Рваная, жалкая нищенка с дырявыми сапогами! Разве она может быть принцессой или царевной? И какая она принцесса? Она просто жалкий, ощипанный цыпленок. Даже Золушку и ту она не сумеет изобразить. Я в этом уверена. И куда ей тягаться со мною, все равно не дотянется никогда. — И Мэри злорадно рассмеялась.

Но скоро смех её сменился слезами. Какой-то внутренний голос говорил ей, что Лиза умна, прилежна, кротка и послушна и уж, конечно, все ее полюбят.

— А, если так, — вскричала Мэри в новом приступе гнева, — то я припомню тебе все, что ты мне причинила невольно, дурная, скверная девчонка!

И, бросившись на пол «темной», Мэри заколотила ногами об его доски и заревела на весь дом громкими, злыми, отчаянными слезами.

ГЛАВА XII

Лиза узнает много нового и интересного

Ровно в 7 часов за детьми приехали три наемные шестиместные кареты, чтобы везти их в театр. К этому времени вернулись и Павел Иванович со своей супругой и выпустили Мэри, отсидевшую свой срок наказания в «темной».

В то время как все дети в обществе Люси, хозяев и хромого суфлера вышли на подъезд, к ним присоединился еще один член труппы — Григорий Григорьевич Томин, режиссер детского кружка г-на Сатина.

— Ну-ну, торопитесь, нечего зевать по сторонам, — строго покрикивал он на замешкавшихся на подъезде детей. — Мэри Ведрина, — обратился он к девочке, пристально всматриваясь в её лицо, — что это у вас за подушки вместо глаз? Опять, очевидно, изволили капризничать да плакать? И когда-то вы переменитесь?.. А-а, новенькая, — остановился он глазами на Лизе. — Как тебя зовут, дитя мое?

— Лиза, — произнесла та, робко взглядывая на его бритое, смуглое лицо и живые, быстро бегающие черные глаза.

— Этого не может быть, — резко оборвал он девочку, — ты не можешь называться Лизой, по крайней мере в театре. Это имя слишком просто для того, чтобы помещать его в афишах и программах.

— Ах, простите, пожалуйста, — вдруг неожиданно спохватилась Лиза, вспомнив, что ей дано другое имя, — простите, пожалуйста, я позабыла, что меня здесь назвали Эльзой.

— Ну, это другое дело. Эльза звучит много красивее, — смягчился господин Томин. — Пожалуйста, не забывай его в другой раз; дома и у родных тебя могут называть как хочешь, хоть Февроньей и Агашкой, но на сцене ты Эльза. Слышишь? Эльза — и прошу этого не забывать.