Федор Боровский - Рыжий Страница 7

Витька обернулся на мои шаги, и по лицу его промелькнула злорадная ухмылка. Вслед за ним я глянул на свою руку. Она была вся в крови, как и Витькина нога. Я только теперь почувствовал боль, довольно сильную, но, не подав и виду, подошел к Витьке вплотную. От негодования мне даже холодно было, я знал, что сейчас двину его, что он даст сдачи и быть драке жестокой, но я все равно одолею, ибо на моей стороне справедливость.

— Эй, бичебо! — властно окликнул нас дед Ларион.

Его голос был сух, жесток, требователен, он сидел в кресле выпрямившись, сложил на клюке руки и смотрел холодно, отчужденно, по-царски. Мы покорно подошли к нему.

— Помиритесь, — все так же властно сказал он.

Мы молчали, угрюмо опустив головы.

— Вах, вах, — уже мягче продолжал он. — Почему вы ссоритесь? Вы живете под одной крышей и дальше будете жить. Или вы собрались уходить из дому? Дьявол рад, когда люди ссорятся, — вы хотите повеселить ему сердце? Собака и кошка могут жить в мире, но для этого вы сами должны жить в мире. Помогите им, подружите их, потому что от вашей ссоры они пострадают сильнее, чем вы, а разве они виноваты? Помиритесь.

Мы промолчали. Дед был прав, все верно — я понимал, о чем он говорит. Конечно же, и Рыжему и собачонке будет только хуже, если мы останемся в ссоре. Я ведь уже выместил долю своего негодования на собаке, а что Витька, не сделает того же с Рыжим? Сделает, да еще, может, и пострашнее. Но как мне было с ним мириться, когда я даже и смотреть на него без злости не мог. Да и он на меня, по-моему, тоже.

— Ламара! — крикнул дед Ларион. — Генацвале, перевяжи им, пожалуйста, руки и ноги. Герои поранились на войне.

Из двери выглянула бабка Ламара, маленькая, сухонькая, вся в черном — пожилые грузинки в большинстве почему-то ходят в черном, — и укоризненно покачала головой:

— Ц-ц-ц… Настоящие мужчины должны думать о своих матерях.

Я удивился, посмотрел на нее, на Витьку и увидел, что Витька тоже смотрит на меня как-то странно — пристально и изучающе. Должно быть, и у меня взгляд был точно такой же. Нам и в голову не приходило до сих пор, что мы мужчины. Но, видимо, еще не настоящие, потому что о матерях не задумывались ни на секунду. Я вдруг представил, как мама приходит с работы усталая и готовит нам ужин и Витькина мама тоже. А я даже на базар за картошкой хожу неохотно и не раньше, чем мама прикрикнет. И Витька тоже.

Я смотрел на Витьку, и злость моя испарилась, осталось только неловкое и тягостное сознание вины и перед ним, и перед мамой, и перед собачонкой, и перед Рыжим. Мы посмотрели друг на друга, посмотрели и отвернулись. Потом мы молча терпели, пока бабка Ламара промывала нам раны и перевязывала их чистыми ветхими тряпками, изодрав на бинты старую простыню.

Короче говоря, в школу мы пошли вместе, но перед этим я и брат долго думали, как же быть с Рыжим. Оставлять его дома одного нельзя — вольный и независимый сын улицы, хозяин двора и ближайших окрестностей, он не привык сидеть взаперти, да еще и один. Что тут было делать? Я совсем уж было отчаялся и пришел к дурацкой и безнадежной затее: утащить его с собой в школу, потому что боялся выпускать в большом дворе — а вдруг он, обидевшись, совсем не придет? Но мой маленький мудрый брат нашел блестящий выход.

— А давай я в школу не пойду, — сказал он.

— Как то есть не пойдешь?

— А чего там делать? Я все и так уже знаю. Пускай я лучше за Рыжим буду смотреть. Поиграю с ним и собаку прогоню, если что.

Я подумал и согласился. Действительно, велика важность — один день в школе пропустит. Год кончается, экзаменов у него нет, а чего они ему интересного скажут? Он уже все мои книжки перечитал, к моим задачам подбирается, вместе со мной учит немецкие слова и пишет по-грузински, а его терзают чистописанием, заставляют по двадцать раз повторять таблицу умножения и читать вслух чуть ли не по складам.

— А если спросят, я скажу, что живот болел, — настойчиво убеждал он меня.

Да меня и убеждать-то не нужно было. Что ему, в самом деле, будет? У него один пятерки, подумаешь день. Да ему и поверят, потому что он вообще-то никогда не врет. Ему просто нужды нет врать, у него всегда все в порядке.

Рыжий спал на своей подстилке, словно ничего и не случилось. Витька посвистывал под окном, и я пошел к нему с легким сердцем, хотя мы и опоздали на два первых урока. Забинтованные руки и ноги давали нам волю, и мы могли наврать с три короба, и — вот они, доказательства. Но тем не менее разговаривали мы мало, потому что забота была. Рыжий и собака останутся и никуда не денутся. Дед Ларион прав. Старый мудрый человек, он сказал главное, и об этом главном мы теперь и думали. Как сделать, чтобы они жили в мире? Они, и имеете с ними — мы. Я только спросил Витьку, где он эту собаку взял, но он мне не ответил. Ни тогда не ответил, ни после не отвечал. Я так и не знаю, где он ее откопал, и думаю, что собака досталась ему ценой унижения. Иначе он не стал бы скрывать. Если, допустим, украл, то мне сказал бы, что я, не понял бы, что ли?

Но если так, то тем более дорог для него Дзагли и тем нужнее помирить их с Рыжим.

Имя новому жителю придумал брат. Правда, он называл его иначе, он назвал его Мамадзагли, но «мамадзагли» — это ругательство, и довольно оскорбительное; называть таким именем симпатичного песика даже мне казалось неприличным. Мы сократили имя и стали звать его Дзагли, поскольку он и был дзагли, то есть — собака. Однако брат, устойчивый в привязанностях и антипатиях, долго держался своего, хотя и случалось ему за это получать от Витьки по шее. Но время и веселый дружелюбный характер собаки умерили в конце концов его неприязнь, и он примирился. Как, впрочем, и Рыжий.

Все же еще одна стычка у них с Дзагли произошла. Она случилась в тот же день и была не очень серьезной. Полдня Рыжий вел себя дома спокойно. Брат говорил, что он не просился на улицу, долго спал, потом забрался на подоконник и ловил мух. Но когда я вернулся из школы, он сел перед дверьми и стал чуть слышно мяукать, широко разевая пасть. Отогнать его от двери было невозможно, он смотрел на нас с требовательным недоумением и не понимал, почему мы его не выпускаем, почему закрыта дверь, хотя погода на дворе стоит прекрасная. То ли его взбодрило мое появление, то ли проголодался и понадобилось идти на охоту, то ли по нужде приспичило. Но на улице бегал Дзагли, а я все еще не решил, как быть. Дзагли поразительно быстро освоился на новом месте и с первой же минуты вел себя как старожил. Его нисколечко не мучили воспоминания о прежних хозяевах, словно их и не было, да, возможно, и в самом деле не было. Он обегал весь двор, обнюхал все углы и везде отметился; изучил обширный подвал под нашим домом, потом растянулся на террасе и стучал весело обрубком хвоста, когда кто-нибудь проходил мимо. Потом убежал за пакгауз и принялся там шумно скакать в лопухах. Я следил за ним в окно и в этот момент окончательно решился выпустить Рыжего.

Я надеялся, что он успеет уйти, пока Дзагли нет поблизости, а вечером я его встречу. В конце концов, пускай привыкают друг к другу. Сначала к запаху, а потом и подружатся. Но Рыжий, к моему удивлению, со двора не пошел. Он походил по террасе принюхиваясь и несколько раз недовольно фыркнул, потом преспокойно уселся на краю, на обычном своем месте неподалеку от угла, подобрал под себя лапки и задремал. Вот ведь чудо-юдо! Я следил за ним с опаской и прислушивался к возне Дзагли в лопухах. Вышел брат, сел рядом со мной и тоже стал наблюдать за Рыжим. Нет, Рыжий определенно не боялся. Он просто сидел и дремал, спокойный, невозмутимый. Это мы с братом переживали, а ему хоть бы что. Когда собака вынырнула из лопухов и направилась в нашу сторону, он даже ухом не повел. Я следил за фокстерьером краем глаза и не сразу обратил внимание, как гордо он шествует, как величественно выступает. Брат заметил:

— Смотри, смотри…

Я посмотрел. Собака шла к нам, таща в зубах крысу. Ого, что это было за шествие! Я вдруг вспомнил Рыжего, который тоже когда-то поймал свою первую крысу. Это было давно, в незапамятные времена, но глядя сейчас на этого — ну, как его назвать, не собакой же! — я словно видел и прошлогоднего Рыжего с крысой в зубах, и самого себя еще до войны с двумя дохлыми пескарями на кукане, и длинную вереницу поименованных и безымянных героев, впервые одержавших победу. Шествие остановилось у самых наших ног, и крыса была торжественно уложена почти на то же самое место, куда клал своих крыс Рыжий. И теперь, как когда-то Рыжий, этот чертенок смотрел на нас гордым императорским взглядом и ждал похвалы. Я бы, ей-же-ей, спустился и погладил его, если бы не боялся, что он кинется мимо меня по лестнице на Рыжего, а я не успею помешать. Нет уж, подождем.

Он таки Рыжего и увидел — то ли тот пошевелился, то ли запах почуял. Вдруг взвился, издал утробный угрожающий рык и мощно рванулся к коту. Но не по лестнице, как я боялся, а по земле. В два прыжка очутился под углом террасы, где Рыжий нежился на солнышке, и застыл изваянием, подняв голову и хвост. Только в горле его за слегка оскаленными зубами негромко и грозно клокотало. Но Рыжий вызова не принял. Он, правда, дремать перестал, выгнул шею и внимательно смотрел на собаку с высоты террасы, но и только. Ни вздыбленной шерсти, ни прижатых ушей, ни змеиного шипения. Видимо, он считал себя в безопасности. Я был с ним согласен, но брат вскочил и замахал руками.