Клара Ярункова - Единственная Страница 7

Так вот какой номер отколола Марцела в день поминовения. На лестничной площадке перед нашей дверью зажгла три свечки и прицепила к ним записочку: «За грешную душонку Иозефа Богунского».

Святая дева! Я думала, что лопну со смеху, потому что, когда они уходили, дядя Андрей споткнулся о свечки. Но тут же я разозлилась на Марцелу, потому что дядя Андрей смерил меня взглядом, да так, что меня мороз пробрал, и я только и ждала, как он скажет: «У некоторых единственных деток (!) в переходном возрасте исчезает не только талант, но и серое вещество мозга». Ох! Как он меня допекает этим идиотским «переходным возрастом»!

Между тем он, верно, сообразил, что я весь вечер сидела с ними и, следовательно, не могла писать любовные записочки, и ничего не сказал. Марцелкину записку он многозначительно сунул в карман, а Йожо заставил шагать впереди себя. Ну цирк!

Марцелу я потом выругала. Она ржала как сумасшедшая. Да что и говорить, потеха была знаменитая. А жаловаться на Ивана пусть лучше и не пробует. Сама такой же фруктик.

Когда я рассказала ей о последнем побеге Йожо, она приняла высокомерный вид и заявила:

— Он меня больше не интересует. Больно нужен мне такой, шатается по ночам, а потом его приводят с милицией!

Вот притвора! Но я сделала вид, что клюнула, а сама-то все равно знала, что будет дальше. И точно! Она ушла и уже закрыла за собой дверь, как вдруг снова позвонила и попросила передать привет Йожо. Вот это любовь!

С утра бабушка только и делала, что пилила меня. Все еще шел снег, и у нее ломило ноги. Она все твердила мне, как хорошо, что я уже в понедельник отправлюсь в школу и не буду пить ее кровь. Я отвечала:

— И не удивительно, что у тебя такой ревматизм, когда ты все время выбегаешь на балкон и высматриваешь, иду я или нет.

У нее на кухонной двери висит мое расписание, и если я не возвращаюсь из школы минута в минуту, она уже думает, что меня сбила машина или вертолет.

— Ах ты, неблагодарная, дерзкая девчонка! — запричитала старушка. — И зачем господь бог не приберет меня, калеку убогую, всем-то я в тягость…

Надо же придумать такое!

— Ты лучше намажь колени, — сказала я, — да надень мои брюки. Я дам тебе те, из которых я выросла, чтобы тебе в них не спотыкаться, хорошо?

Бабушка у нас маленькая и худенькая. Но очень приятная. Когда она без платка, волосы у нее светятся, как светло-серая пряжа.

— Не стану я мазать, — отрезала бабушка. — От этой мази провоняет весь дом, я не хочу доставлять вам неприятности. Старым людям надо терпеть, пока господь бог не смилуется.

И ведь так и не намазала! Она бывает упрямой, как горный козел, который не подпускает козочку к ограде в зоопарке.

К обеду зашла Ева и сказала, что перед новогодними каникулами в школе будет вечер. Только для нас, девятиклассников. С танцами! Может, даже костюмированный!

Стала я соображать, как мне нарядиться. Нет, уж теперь-то я выколочу из мамы туфли на высоком каблуке, хотя бы ценой жизни! Ба, да ведь у меня и костюм есть! Мы сшили его с тетей Яной в позапрошлом году, когда я собиралась на пионерский карнавал. Потом я пошла туда просто так — и хорошо сделала. В костюмах были только маленькие, только что принесшие пионерскую клятву. Вот бы опозорилась-то! А костюм был красивый: ромашка. На короткую юбочку нашили снизу зеленые, а сверху белые лепестки — как на околоцветнике. А желтая середка была шапочка, к ней мы пришили желтые бумажные полоски.

Я спросила у бабушки, где этот костюм.

— Не знаю, — сказала бабка. — Сколько раз я тебе говорила, что вещи любят порядок?

Еще как говорила-то! Прямо слушать противно. Я начала искать сама по всем шкафам и чемоданам, даже все тахты переворачивала: когда бабка заводит речь о порядке, значит искать ни за что не поможет. Оно и понятно. Если бы нашлось то, что я ищу, все ее попреки прошли бы впустую, и над ее назиданиями можно было бы только хохотать.

Я уже обшарила всю квартиру, это было невыносимо, бабка ходила за мной по пятам и все бранилась, что вот отца дома нету, уж он-то прекратил бы мое безобразие. Я уж думала, что теория порядка одержит верх, как вдруг мне пришло в голову приоткрыть крышку пианино. И что же там лежало прямо на струнах? Ромашка! Аккуратно сложенная в нейлоновом мешочке!

— А это что? — показала я мешочек бабушке. — Говори теперь, что это не ты сюда положила.

Она, конечно, стала отпираться. Это с ней бывает, когда ее мучает ревматизм. Не то чтобы она хотела обманывать, просто не всегда сознается, да и то не в серьезных вещах, а в какой-нибудь ерунде.

— Обижайте, обижайте старого человека, — сказала она и заплакала, — вот что значит, когда на старости лет нет своего угла…

— Да кто тебя обижает? — спросила я и повернула нейлоновый мешочек так, чтобы не было видно, что он из-под бабушкиного свитера, который ей подарили в прошлом году. — Может, мама его сюда положила, — добавила я. — Где твоя мазь? Я ее тебе принесу. Намажься как следует, мне эта вонь нипочем. И больше не плачь, пожалуйста.

— Ну конечно, — сказала еще бабушка, — молчать да работать — вот и все мои права!

Однако, когда я принесла мазь, она намазала себе ноги, и разговор пошел уже нормальный, хотя на улице не только валил снег, но еще и ветер дул, да такой, что снежинки летели горизонтально прямо в окно и шуршали по стеклу, будто по нему ползают майские жуки.

В комнате было чудесно, тепло, там самый высокий калорифер во всей квартире (папка говорит, это шутка строителей). Я нарезала бумаги и начала рисовать козлят.

После обеда козлята были готовы. Отец поймал меня, когда я несла их Сонечке. Я нарисовала семерых козлят, чтобы все были налицо. Я показала их отцу, и он меня похвалил, потому что козлятки вышли очень милые. А последний, самый маленький, поднял ножку и смеялся. Сонечка будет в восторге.

— Какая Сонечка? — спросил папка.

— Ну, соседская, — сказала я, — у них еще такая мама, сам знаешь. Это где всегда ругаются. И Рудко у них есть в колясочке, и Петер. Этот-то уже, правда, не в колясочке, хи-хи.

— Знаешь что, Олик, — папка взял меня за руку, — пойдем-ка домой, я хочу с тобой поговорить.

Хо-хо, поговорить! Это звучит всегда подозрительно. Кто знает, что меня ждет…

— Хорошо, — говорю я, — только отнесу козляток.

— Нет, — сказал папка. — Пойдем сейчас, пожалуйста.

Что ж, я пошла. Папка попросил у бабушки кофе и повел меня в комнату.

Он закурил; уже интересно! Ведь обычно-то он при мне не курит, чтобы я не вдыхала дым, поскольку у меня был туберкулез. Бабушка принесла кофе и сейчас же вышла, потому что папка молчал. У дверей она обернулась и взглядом спросила меня: что это значит? А я и знать не знала и тоже взглядом отвечала, что понятия не имею.

Папка отхлебнул кофе и блеснул золотым зубом. У него один золотой зуб справа, и не какой-нибудь зубик, а настоящий зубище. Когда я была маленькая, он мне очень нравился, и я всегда его рассматривала. Мама смеялась: «Оленька покупает лошадку!» Ведь когда покупают лошадь, ей смотрят в зубы. И папка смеялся, потом он падал на ковер и кричал: «И-го-го!» Я вскакивала на него верхом, и игра начиналась. Конечно, пока я была маленькой. Сейчас папка блеснул зубом и сказал:

— Того и гляди будешь пить кофе со мной! Настоящая барышня…

Я засмеялась, но слышать такие слова от папки мне не очень-то приятно. От мамы — да, потому что это наше дело. Когда я была в шестом классе и мы покупали мне пояс для чулок, как мы с ней смеялись, что есть на чем держаться этому поясу!

— Да, ты стала уже девушкой, — продолжал папка, — но о жизни, дитя мое, ты еще ничего не знаешь. А в жизни, кроме хорошего и прекрасного, есть еще и грустное и дурное, чего, к сожалению, много вокруг нас.

Мамочки, что же это будет! Да знаю я о жизни, что надо, наивный папка! Ну что ж, вступление сделано, теперь, видимо, начнется главное. Я навострила уши.

— У тебя, Олик, нежное, чувствительное сердце. Но в жизни иной раз приходится быть жестоким, чтобы не попасть в неприятное положение. Я знаю, тебе жаль несчастных соседских детей, и мне их тоже жаль. Но ты, детка, не знаешь, какая это семья, что за люди их родители. Отец — официант, это достойная профессия, как и всякая другая. Но ведь он каждую ночь возвращается домой пьяный. А мать? Не стоит и говорить. В мире взрослых существует для таких женщин название, которое воспитанный человек никогда вслух не произнесет.

— Я знаю, — вырвалось у меня, — шлюха! И еще у нее ухажеры есть…

Тут я осеклась. Нельзя было это говорить! Папка побледнел как смерть, и сигарета его упала в пепельницу, дымя мне прямо в нос.

— Теперь я абсолютно убежден в необходимости сказать тебе то, что я хотел, — медленно проговорил он. — В ту квартиру ты больше ногой не ступишь, Оленька. Я запрещаю! Надеюсь, ты меня поняла!

Я-то поняла, да папка не понял! Ведь я туда хожу ради детей! Потому что они заброшенные и грустные. Я объяснила ему, что я тоже ненавижу этих извергов, но дети-то не виноваты! Они несчастнее всех, никто им не рассказывает сказок, не гуляет с ними, еду им не готовит! А Рудко вечно мокрый лежит! Папка слушал, а потом облил меня холодной водой: