Леонард Пирагис - Красавчик Страница 7

Красавчик начинал понимать. Он подивился в душе изобретательности приятеля.

— Тятька с год тому помер, — плаксивым тоном заправского нищенки продолжал Митька, — помогите, милостивцы сиротиночкам бедным. Мамка сгорела… Бездомные мы, бесприютные… Одежонки нет ли какой, благодетели?

Митька нараспев вытянул это жалобным голосом в то время, как глаза его лукаво усмехались Красавчику.

— Ну что? здорово? — торжествующе спросил он.

Красавчику Митька напомнил нищенствующую армию Крысы. Юные рабы горбуньи точно таким образом выклянчивали подачку, выдумывая разные небылицы, чтобы разжалобить сердобольного прохожего. Сам Красавчик не прибегал к подобным приемам и поразился, откуда они у Митьки. Ведь Митька презирал «плакальщиков» и всегда промышлял лишь благородным ремеслом «фартового».[13] Он не мог скрыть от приятеля своего удивления.

— Где ты наловчился этому? — Митька самодовольно улыбнулся.

— Я все смогу. Да и не трудно быть «плакальщиком» — это каждый может. Вот пошманать попробуй! — Митька многозначительно кивнул головой, как бы желая выразить этим движением всю трудность своего ремесла. В нем заговорила своеобразная профессиональная гордость.

— Да, пошманай-ка! — не без важности добавил он. — На первом пистончике[14] заметут…[15]

Митька махнул рукой с солидным видом многоопытного, знающего человека и продолжал с легким презрением в тоне:

— А скулить — это плевое дело. Скулить всякий может…

— А я вот не могу, — тихо и как бы виновато, проговорил Красавчик.

— Ну, это ты!

Красавчик покраснел слегка: в голосе Митьки звучало странное безнадежное осуждение. Митька хотя и любил Красавчика, но в глубине души таил горькую мысль, что из него ничего «путного» не выйдет.

— Ну, заговорились мы! — спохватился Митька, поднимая глаза к солнцу. — Уж второй час, поди. Снарядимся-ка в путь!

Он выпустил поверх брюк сорочку и опоясался тонким ремешком от штанов.

— Вот так. Валяй-ка и ты.

Грубые холстинные сорочки могли сыграть роль блуз. Красавчик заметил это, и в нем замаячила надежда уговорить Митьку вообще ограничиться таким костюмом: несмотря на наружное равнодушие, ему совсем не улыбалась мысль ходить по дачам, собирая милостыню. Но Митьку трудно было уговорить.

— Сказал тоже! — возразил он. — А это куда денешь?

Он обернулся спиной к приятелю и ткнул себя кулаком между лопаток.

На сорочке стояли какие-то черные знаки. Красавчик не умел читать и потому не понял их значения.

— Что это?

— Буквы: пе, те, эм, — пояснил Митька (когда он впервые попал в тюрьму, его там обучили грамоте). — Это значит: петербургская тюрьма малолетних. Понял?

Красавчик кивнул головой.

— Долго находишь в таком костюме-то? — продолжал Митька. — Теперь мы пока клеймо землей затрем — ну, на раз сойдет… А потом новые рубахи нужны.

Красавчик молчал, соглашаясь с Митькой. Раз на сорочках имелись клейма, они не могли быть безопасными.

Следуя указаниям друга, он взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке, пока грязное пятно не закрыло предательских букв.

— Пониже тоже потри, — наставлял Митька, — на лопатке тоже можно — пусть рубаха выглядит грязной, а то одно пятно на спине тоже не ладно.

Потом он собственноручно занялся Красавчиком. Минуту спустя, сорочки мальчиков покрылись слоем грязи, точно друзья целую неделю провалялись в болоте.

— Вот так хорошо! — не без удовольствия заметил Митька, обозревая свою работу. — Ни один леший не додумается теперь, что у нас на спинах было. Ну, возьми котомку и айда!

— А куртки? — вспомнил Красавчик.

— Мы их в кусты запрячем. Тут никто не найдет.

В испачканных рубахах, босиком и без шапок друзья представляли собой довольно печальную картину. Митька понимал это и смеялся, запрятывая куртки в кусты.

— Таким, как мы, обязательно подадут. Барыни — они жалостливые, пожалеют сирот.

А Красавчику не по себе было от этого смеха. Тяжелое давило душу. Им овладела та же тоска, что томила постоянно у Крысы.

Он побрел за Митькой с тем же грустно-покорным видом, с каким каждое утро выходил из логова горбуньи за сбором милостыни. Для него померк как-то сразу ясный день, птицы словно запели тоскливее. А ручей… Красавчику чудилось в его беспокойном ропоте что-то угрюмое и даже зловещее.

Митька, наоборот, вел себя так, словно собрался на веселую потеху. Он шутил, смеялся над своим плачевным видом и сиротством. Вообще он точно переродился. Хмурый, замкнутый у Крысы и в тюрьме, он в лесу вдруг переполнился жизнерадостностью; она так и брызгала из него. Это и радовало и удивляло Красавчика: он был рад перемене в друге, в то же время удивлялся, как можно быть веселым, когда идешь на такое постылое дело, как нищенство. Веселость Митьки поражала еще тем, что он, презиравший «плакальщиков», словно радуется тому, что превратился вдруг в «плакальщика». Этого Красавчик никак не мог понять.

Какая-то узкая быстрая речонка преградила путь. Голубой ленточкой извивалась она в высоких холмистых берегах, то разливаясь тихим прозрачным озерцом, то широкими складками гоня струи воды… В них золотом дрожали солнечные лучи и уродливо расплывались отражения сосен, глядевшихся в воду с уступов берегов.

Нужно было перебраться вброд. Митька уверенно сошел в воду, засучив штаны.

— Мелко тут, — не оборачиваясь, сказал он. — Иди за мной, только не поскользнись скользкие камни тут.

Течение било в босые ноги. Они скользили на камнях, и на каждом шагу можно было упасть. Митьку даже это забавляло. Он балансировал, сопротивляясь течению, и, хохотал.

— Ха-ха! Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли… Верно, Мишка?

Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля его начинало злить. Последняя шутка вывела из себя.

— И чего ты радуешься-то? — со злобой крикнул он.

Митька в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился.

— И чего радуешься-то? — повторил он. — Рад, что в плакальщики записался?

Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел на Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. Вспыхнуло в нем странное чувство; оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика, и тогда Митька был способен на ножовую расправу.

— А ты-то чего поешь? — начал он медленно и как-то зловеще.

Но вид унылой фигуры приятеля, бредшего по воде, казавшейся несчастной, обездоленной какой-то, подавил злое, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.

— Давай пособлю…

А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то вглубь леса.

— Из-за тебя я плакальщиком стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?

И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор; так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.

— Верно, из-за меня, — тихо сознался он. — Не сердись на меня: мне тяжело так…

Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:

— Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было — видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь раз какой-нибудь и пойдем-то… Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет… Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?

Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.

— Ну вот, так-то лучше! — поймал улыбку Митька. — И чего право печалиться, когда хорошо так тут!

И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухих хвой, устилавших землю. Справа речка сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.

Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и звонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.