Игорь Ефимов - Таврический сад Страница 7

— Ответишь еще за грубияна! — крикнул Сморыга.

— Спокойно, спокойно, — сказал Бердяй. — Сморыга, ша. Дало башлевое, сиди тихо. Или лучше погуляй-ка по улице, проветрись.

Сморыга снял кепку, потом опять надвинул ее до красного рубца на лбу (у него от кепки всегда был рубец, — наверно, на всю жизнь) и ушел, трахнув дверь головой, руки в карманы. Когда мы вышли, его уже не было.

Следующий день был воскресенье и почти настоящая весна. Таврический сад закрыли на просушку, мы шли рядом, а он мелькал за оградой весь черный — деревья, кусты и лужи, черные и блестящие, словно из нефти. Вдоль ограды остался еще снег, он был тоже черный и зубчатый. Зубцы торчали в сторону солнца. Еще вчера все здесь было не так, а завтра тоже будет не так, только дома улицы и провода кругом ничуть не менялись, а сад менялся каждый раз, он из них из всех был единственный живой, рос очень быстро каждый день, и мне до смерти нравилось идти рядом с ним и рассматривать. В одном месте вокруг теплого люка даже выросла уже зеленая трава — самая первая трава во всем городе.

— Чур, не я несу флейту! — ни с того ни с сего заорал Матвей. Я даже вздрогнул.

— Чур, не я! Чур, не я!

— Чур, ты несешь рояль! — крикнул ему Мишка.

— А я аккордеон!

— Патефон!

— Первую скрипку!

— А ты что?

— Я — ноты, пюпитры и левую палочку от барабана, — сострил Толик. Уж кто-кто, а он разбирался в музыке, знал, что выбирать.

В «Громе» шла «Сильва», и дирижер ждал нас под афишами. На афишах двое тянулись друг к другу зелеными губами.

«Кому это может быть интересно?» — подумал я.

— Сейчас мы все пойдем в Дом культуры, — сказал дирижер, — и будем поддерживать там полную тишину и порядок. А главное, ни с кем не разговаривайте, никому не отвечайте. Если с вами заговорят, показывайте на меня и мычите, как глухонемые. Понятно?

— М-м-мы… М-у-у… — замычали мы. — Помятмо, помятмо…

— Ну, все, пошли тогда, — сказал дирижер. Потом снял шляпу и перекрестился — вот, ей-богу, не вру.

Идти надо было сначала через проходные дворы, потом по ступенькам вниз, вверх, опять вниз и в дверь с надписью мелом: «Не стучитесь понапрасну». За дверью спал сторож в валенках. Дирижер с ним все же поздоровался, но тот не ответил. Дальше шла маленькая лестница, которая выходила на большую — с пальмами, с картинами и коврами, и мы поняли, что это уже Дом культуры.

Там не было никакой тишины, никакого порядка. Нечего было и поддерживать. Шум стоял страшный, особенно в коридоре. Пока мы проходили мимо какой-нибудь двери, еще можно было понять, что вот тут поет хор, тут читают стихи или свистят художественным свистом, но все вместе они ревели, как сцепившиеся грузовики, — перетягивали друг друга, и побеждал то один, то другой, то третий. Какие-то тетки бежали нам навстречу в костюмах маленьких лебедей, расталкивали твердыми юбками, похожими на цветы, и за ними — другие, в синих платьях до полу; эти вдруг подхватили меня (я шел последним) и с криком: «Танцевать, танцевать!» — потащили с собой. Я еле отбился.

Дирижер остановился у таблички «кладовая» — там было немного потише. Он достал из кармана пригоршню ключей и начал тыкать ими в замок, но ключи или не лезли, или не поворачивались там, а один начисто сломался. Дирижер от злости дернул дверь за ручку и чуть не упал — она свободно открылась, потому что была не заперта.

— Заходите, заходите, ребята! — закричал он. — Но без меня ничего не трогайте.

В кладовой полно было всяких музыкальных инструментов, а в углу стоял настоящий рыцарь, к сожалению, пустой внутри. Дирижер начал хватать инструменты и совать каждому из нас.

— Быстрей, — говорил он, — быстрей. Отходи в сторону. Получил — ив сторону. А ты, мальчик, зачем взял две скрипки? Ишь ты, Паганини какой нашелся. Мало ли что унесешь. Ни в коем случае, только по одному. Ах, контрабас бы еще взять. Что за оркестр без контрабаса.

— Я унесу, — сказал Матвей. — Давайте.

— Неужели унесешь? Какой ты молодец.

— Он и рыцаря может унести.

— Нет, рыцаря в следующий раз, — сказал дирижер. — Дойдет очередь и до него. А ты, мальчик, возьми ту трубу.

— Это не труба, это тромбон, — сказал Толик.

— Да-да, конечно, тромбон, мне отсюда не видно. Ну, все теперь? Поехали. Только полная тишина, никаких разговоров.

Мы вышли за ним в коридор и гуськом пошли обратно. Мой аккордеон был такой красивый, особенно клавиши, — их хотелось положить в рот и пососать, отдельно беленькие, отдельно черненькие. Поиграть, конечно, тоже было бы неплохо, но дирижер не давал. Он бегал рядом с нами и хватал за руки, все упрашивал, чтоб потише. Вдруг из какой-то двери впереди выскочила рыжая женщина с промокашкой в руке и радостно закричала:

— Сюда, ребята, сюда! Сергей Николаевич сейчас придет.

Первые в растерянности остановились и начали потихоньку мычать и оглядываться. Наш дирижер даже присел от возмущения, но тут же кинулся головой вперед на женщину — она еле успела отскочить.

— Какой Сергей Николаевич?! Что вы пристали к детям? Это мои дети, а не ваши. Это оркестр легкой детской музыки, если хотите знать, мы спешим на концерт. Нам дела нет до Сергея Николаевича!

— Простите, я не думала… я не знала, — говорила женщина.

— А надо бы знать! Хватаете исполнителей, нервируете, срываете всю аферу. Идите, дети, не бойтесь, проходите на выход.

Он даже погладил Мишку по головке (это Мишку-то!). Женщина с промокашкой все что-то говорила и протягивала к нему руки. Видно было, что она может сейчас заплакать. А тут еще Матвей — ему впереди ничего не было видно и он не нарочно наехал на нее контрабасом. Наверное, она упала. Во всяком случае, когда Матвей прошел, там уже никого не было.

По дороге к нам еще несколько раз приставали, спрашивали, куда мы идем и что это такое с собой тащим, и дирижер каждый раз сердито кричал на них:

— Это со мной! Оркестр легкой музыки. Неужели непонятно?

Наконец мы вышли мимо валенок сторожа на улицу и там опять прошли несколько одинаковых дворов, — кажется, уже других. В одном стояла машина с фанерным домом вместо кузова. Дирижер быстро залез туда, в этот дом, и начал принимать у нас инструменты. Тут уж мы не стерпели, каждый на своем что-нибудь сыграл, прежде чем отдать ему. Вышел небольшой концерт неизвестного сочинения, некоторые жильцы глядели в форточки и швыряли в нас мелочь. Я тоже пару раз рванул свой аккордеон. Получил бездну удовольствия.

Когда все погрузили, дирижер, утираясь, спустился из домика на землю и вдруг зашатался и сел на ступеньку около кабины. Видимо, ему стало нехорошо. Он достал какую-то бутылочку и вытряхнул на ладонь три таблетки, потом хлопнул себя ладонью по рту и начал глотать всухую.

— Может, воды принести? — спросил я его.

— Нет, не надо… сейчас пройдет, — сказал он, глотая и выпучивая глаза, и неожиданно начал всхлипывать, шмыгал своим незабываемым носом и повторял: — Все хорошо… все обошлось… слава богу. Ребятки вы мои золотые, хорошие мои. Где же?.. Что же я вам?.. Ага, билетики… вот они, билетики…

Он потянул из кармана сложенные гармошкой билеты в кино, начал отрывать их и давать каждому в руки, а некоторых обнимал и прижимал к своему животу. Потом залез в кабину, затарахтел мотором и уехал, помахав нам через стекло рукой. Повез музыку в деревню.

— Ай да дирижер, — сказал кто-то. — Грузовик умеет водить!

И мы побежали в кино смотреть «Сильву» с зелеными губами. Ну и фильмик эта «Сильва» — чушь, каких мало. То есть самая несусветнейшая чушь, одна любовь и поцелуи, зато музыки — хоть залейся. Вот что надо в деревню, если уж им действительно так плохо там без музыки.

ГЛАВА 7

ВЫ БЫЛИ ТАК ДОБРЫ

С тех пор как нас узурпировали, дома началась такая жизнь, что я старался там только спать, и после школы сразу же уходил во двор. Правда, я и раньше не любил бывать в нашей квартире подолгу — уж слишком много там было опасностей; непривычный человек, например какой-нибудь вор, погиб бы в ней, как несчастный путешественник в джунглях. Взять самый пустяк — дойти по коридору до кухни. В коридоре была одна лампочка на три поворота, а выключатель как раз рядом с экономной бабкой. Нужно было сперва ощупью до него добраться, зажечь свет и мчаться со всех ног (а до кухни далеко), пока бабка не успеет выскочить из своей комнаты и погасить. Последние метры приходилось бежать в полной темноте. Тут-то кто-нибудь и выходил с кастрюлей, будто ждал за дверью. Хорошо еще, пустая, а если с супом, с кипятком?

Таких случаев было сколько угодно.

Но с бабкой ничего нельзя было поделать, потому что сама она отлично видела в темноте. Невозможно было ей доказать, что остальные никто не видит, она считала, что так, капризничают и притворяются, лишь бы ей насолить и разорить вконец на электричестве.