Людмила Матвеева - Прогульщик Страница 7

И за соседним столом кивнул Вова с торчащими ушами. Величественно кивнул, как будто был главнее всех.

— Ладно, — необидчиво отмахнулась золотистая, — в тот раз мама не смогла приехать. Это же со всяким может случиться — щека распухла. Я маму жутко жалею, когда она болеет. А вожатая в лагере велела мне к ней в комнату зайти и дала мне гостинцев столько, что я еле унесла. К ней, к вожатой, тоже мама приезжала. И черешню дала, и шоколадку, и конфет по восемь рублей. Даже кусок торта, обсыпанный сахарной пудрой. Представляешь, Гоша? — Лида старалась не замечать остальных, она подчеркнуто рассказывала только Гоше. — Представляешь, Гоша? Вот такой здоровый пакет. Я в спальню принесла гостинцы, девчонки меня обступили: «Ну? Ну? Приезжала к тебе мама?» Такие приставучки. Я отвечаю: «Вы что, не видите? Откуда же все это?» Я их угощаю, хотя мне, честно говоря, жалко раздавать свои гостинцы. А девчонки мои орехи грызут и торт делят. Зато они мне поверили.

Никто не хочет спать

В спальне мальчиков восемь кроватей. Гошина у самой двери. Пока Климова не усыновят, другого места не будет. Но Гоша не расстраивается. Новенькие всегда должны спать у двери.

Перед сном Галина Александровна командовала негромко:

— Лида, не забудь почистить зубы. Денис, вымой ноги. Опять забыл? Вова Климов, выстирай рубашку. Гоша Нечушкин, вот тебе зубная щетка.

Вот он и есть Вова Климов. Повернул к воспитательнице оттопыренное ухо, еще и ладонь к нему приставил:

— Что? Что? Не слышу!

Ее не разозлишь. Негромко повторила:

— Рубашку постирай, пятно на животе.

— Да ну еще. Меня вот-вот возьмут отсюда, будет у меня другая рубашка, сто рубашек. Совсем уж скоро отец заберет. — Вова победно оглядел всех. Они-то останутся, а его-то возьмут. — Не хочется мне стирать, так дохожу.

Эх, счастливый ты, Климов! Ты уже почти не здесь. И блаженно щуришь свои нахальные глаза. Они видят дом. Лампу над столом. Или бананы на кухне. Или сто рубашек в шкафу. Свой дом уже почти принял Вову Климова.

А Галина Александровна почему-то видит другое — пятно на животе Климова. Он испачкал рубаху, когда лез через забор, — обычное дело.

— Пожалуйста, будь добр, Вова, все-таки выстирай. Я прошу.

Когда на Климова кричат, он не слушается. Но она просит, эта новая воспитательница. И Климов вздохнул, стянул рубаху, вразвалочку пошел в умывалку.

— А я тоже постираю рубаху, — подвернулся откуда-то Слава Хватов, — и джинсы постираю.

Что за радость мальчишке стирать? Гоша удивлялся. Но этот секрет легко разгадывается: никто не любит ложиться спать. И все долго плещутся в умывалке. Климов деловито намыливает рубаху, большой кусок мыла норовит выскользнуть из рук, но Вова крепко вцепился. Уши торчат в стороны, зубы торчат вперед. И глаза смотрят жестко, непримиримо. Гоша сразу почувствовал: с Климовым держи ухо востро, не зевай, когда Климов близко. «Хорошо, что этого Климова скоро заберут», — так подумал Гоша. И все-таки зазевался. А Климов тут же ловко облил его ледяной водой. Одна секунда: подставил палец вплотную к крану, очень точно направил струю Вова Климов. И сразу Гоша стал мокрым до нитки. А все вокруг сухие.

— Новенький! — хохочет Климов. — Неси тряпку, вытирай лужу! С тебя натекло!

Гоша не такой человек.

— Еще чего? — Надо сразу не поддаваться. Климов норовит его победить. Сядет на шею, не сбросишь. Гоша раздельно, твердо сказал:

— Кто налил, тот и вытрет.

Он отвернулся к своему умывальнику. Сделал вид, что мокрая одежда ему не мешает. Хотя рубаха прилипла к спине, а штанины к ногам. Не доставит он удовольствия этому лопоухому Климову. Гоша стал энергично чистить зубы. А Климов ничего не сказал, только прострелил новенького взглядом. Война? Ну что ж, значит, война.

В соседней умывалке визжали девчонки.

— Ира! Отдай мое мыло! Ну отдай же! Ой, укатилось!

— Смотрите, девочки, Лида Федорова опять голову моет!

— А я люблю голову мыть. — Лида отвечает миролюбиво.

— Она своими волосами хвалится, — беспощадно припечатывает Ира Косточкова. — А нечего выставляться — обычная рыжая.

Гоша нарочно долго умывается, чтобы не объясняться больше с Климовым. Но Климов подошел вплотную:

— Не вытрешь, значит, пол? — И слегка напер грудью. Все прислушивались, никто не вмешивался.

Гоша упрямо покачал головой. Нет, он не будет подчиняться Климову. Старался смотреть смело в глаза, недобрые, хмурые. Эх, нет рядом Стасика! Остались бы от этого Климова рожки да ножки.

— Ну что же. Не вытрешь, не надо. Значит, займется этим Китаев. Ты не против, Китаев?

— А чего? Трудно, что ли? — Улыбка у Алеши Китаева, впрочем, была жалкая. Совсем не такая, как днем, когда он разговаривал с Галиной Александровной. — Разве трудно?

Глаза Климова блеснули в сторону Гоши.

— Видишь? Совсем нетрудно.

Китаев вытирал лужу, наступив на тряпку ногой. Хоть не наклонился перед Климовым, и то хорошо…

В спальне Гоша развесил мокрые вещи на стуле. Если брюки разложить вот так, они высохнут к утру. Хотя это было не так уж важно: утром ему, наверное, выдадут новую школьную форму. Свою он даже не привез: мала стала, штаны коротки, куртка жмет под мышками.

Главное сейчас показать Климову, что Гоша его не боится. Пусть видит, что мокрая одежда Гошу даже веселит. Он улыбнулся, склонил голову набок, поглядел на свои вещички. Вот как ловко — были они сырые, а станут сухие. Он не глядел в сторону Климова, но все время видел его. Ишь ты, Климов, уши врозь, усыновленный сын своего папы. Посмотрим еще.

Повозился каждый, пошумел. Наконец, улеглись. Галина Александровна зашла, выключила свет.

— Спокойной ночи, мальчики.

И в соседней спальне:

— Спокойной ночи, девочки.

Черная простыня летит над городом

Как только за Галиной Александровной закрылась дверь, Климов вскочил, он стоял на коленях на своей кровати, и на фоне окна выделялась его голова с торчащими ушами.

— Новенький! Рассказывай!

— Что рассказывать? — Гоша тоже привстал. Требовательный, но довольно мирный тон Климова сбивал с толку. Как будто Гоша что-то Климову обещал, а теперь не выполняет.

— Ну, рассказывай, новенький. Что же ты?

Наконец, до Гоши дошло: надо рассказывать какую-нибудь историю. Лучше всего — страшную. В лагере их тоже рассказывали перед сном — про гробы, про скелеты. Гоша знает несколько таких историй, в лагере их называли страшилками. Рассказать? Рассказчику страшилок почему-то многое прощается. Гоша хорошо помнит то время, когда в лагере был Фимка. Он сильно заикался, этот Фимка. Но никто его не дразнил, не дергал, его терпеливо слушали в темной спальне. Никто лучше Фимки не мог рассказать про разрытую могилу, или про черный скелет, про мертвую руку, удушившую подземного принца. Нет, кажется, не подземного принца, а его прекрасную невесту.

Рассказать в свой первый интернатский вечер про подземного принца? Нет, сегодня Гоша не станет рассказывать. Не хочет он подлаживаться к Вове Климову.

— Очень надо, — безразличным тоном сказал Гоша. — Маленькие, что ли?

И ткнул кулаком в подушку. Пусть все поймут: он вовсе не стремится им понравиться. Он будет сейчас сладко спать на своей хорошо взбитой подушке.

— Ладно, Вова, с новеньким все ясно, — подал голос из угла квадратный Денис Крысятников. — Давай, Хватов, про черную простыню, мою самую любимую.

Слава Хватов сел на кровати, как пенек. Обхватил крепко коленки, завернулся потуже в одеяло и начал замогильным голосом:

— Мать пошла в магазин и сказала своим детям: «Сынок, радио не включай. А ты, дочка, не играй на пианино!» Она ушла в магазин, а они не послушались свою маму.

Тягучий голос Славы Хватова в темноте казался особенно привязчивым, его невозможно было не слушать, он как будто завораживал. И было жутко, хотя пока ничего страшного в рассказе не произошло. Гоша впервые слышал эту страшилку про пианино и про радио. В окно чуть светил фонарь со двора, он покачивался на ветру. От этого прыгающего света было не по себе. Все теперь сидели на кроватях, свесив ноги. Только один Гоша упрямо лежал и продолжал притворяться, что ему неинтересно. Его, впрочем, никто не замечал, о нем забыли. А он, конечно, слушал страшилку. И было ему, как и всем, страшно и отчего-то сладко.

А Слава Хватов надолго замолчал. Для полного ужаса нужна была пауза.

— Ну? Ну? Хватов! — не вытерпел самый маленький — Женька Палшков.

Климов тоже подгонял:

— Не тяни, Хватов, давай дальше!

— Не мешай, Климов. Помалкивай. — Слава Хватов цыкнул нормальным, вовсе не замогильным голосом. Он сейчас был главнее всех, главнее Климова. И каждому это было понятно. Слава еще немного помолчал, помучил всех. Нетерпение достигло высшего предела. Потом зазвучал тягучий голос: