Константин Золотовский - Бешеная акула Страница 7

Дно было солнечное, то в бурых и багровых водорослях, то подернутое красным илом. От этого и бычки, и камбалы, и зеленухи, и коньки, и барабульки тоже казались розово-багровыми.

Облепленный черными ракушками и мхом, заспанный, волосатый краб лениво волочил по грунту свой большой, будто привязанный живот.

— Ну и страхолюд, — засмеялся Захаров и взял краба на руки.

Вечером после работы Захаров сидел в шумном кубрике «Эпроновца», думал о крабе-страхолюде, посаженном в банку, и о пище для морских коньков. Слушал, как веселый такелажник Гераськин, аккомпанируя себе на гитаре, пел старую морскую песню «Пролив Донегал»:

Бурно плещут волны,Страшен Донегал.Много рифов в мореИ подводных скал.Моряки там знают,Что придет черед —Кто-нибудь из нихНа дно пойдет…

Песню заглушала игра в домино, азартное хлопанье о стол костяшками и выкрики:

— На подвесную! Дупель два! Лысина! Аврал! Бито! Считай рыбу!

Но вот снова, как звенящая галька из-под прибоя, вырвался голос Гераськина:

Там море полно угроз,Там ветер многих унес,Там жил когда-то матросС женой, продавщицей роз…

К Захарову подошел пожилой черноморец-старшина, водолаз Якубенко, и предложил сыграть в шашки.

С ним Захарову сегодня пришлось работать на одном баркасе.

— Сразимся, что ль?

— Идет.

Якубенко засучил по локти свои пудовые рыжие руки, сплошь покрытые татуировкой, и выдвинул на стол шашечную доску.

Захаров еще у балтийцев видел немало замысловатых татуировок. И все же один рисунок на руке Якубенко его удивил.

— Что это у тебя наколото?

— А разве сам не видишь?

Захаров еще раз всмотрелся в этот неясный синий рисунок, изображавший не то зверя, не то павлина.

— Не знаю, — сознался Захаров.

— Эх ты, чубук от трубки, да ведь это морская лисица, — объяснил Якубенко.

— Морская?

Захаров заволновался. Он знал обыкновенных пушистых лесных лисичек. Еще мальчишкой он промышлял с отцом-охотником в тайге.

— Да разве морские бывают?

— Отчего ж им не бывать, конечно, бывают, — усмехнулся Якубенко. — Я одну даже голыми руками поймал.

— Поймал? — воскликнул Захаров.

— Поймал.

Якубенко расправил жесткие усы и подмигнул Захарову.

— Интересуешься? Могу рассказать.

Захаров поспешно отодвинул шашечную доску, облокотился и приготовился слушать.

— Дело-то было давно, — начал Якубенко, — лет восемь назад. Стояли мы как раз, где вот сейчас стоим. Лежала там железная баржа с очень ценным грузом. Ее еще в двадцатом году врангелевцы утопили. Ну, мы ее разгрузили, а потом искали упавшие с ее палубы на грунт и засосанные песком токарные, фрезерные станки и чушки — сплав цветного металла.

Я ходил со щупом и протыкал грунт. Щуп у меня был добрый, как полагается, — железная трость с большим кольцом на ручке и насечками-ершами к концу.

Колю это я, значит, ищу чушки и вижу: на песке лежит камбала, только что-то очень большая. Поглядел еще: похожа, да не камбала. Подошел, а это — мать честная! — шип, морская лисица. Была она больше медной водолазной манишки, в общем, на всю грудь, а хвост сантиметров на сто и усыпан острыми, как бритвы, колючками.

Ткнул я ее щупом и попал в плавник. Как подпрыгнет она, подлюга, как ударит хвостом, аж ракушки взлетели. И завертелась колесом, вот-вот срубит меня. Да хорошо, успел наступить ей на хвост ботинком и держу. Ладно. Нагнулся, подсунул под нее ладонь, захватил за ерши и быстро выдернул щуп на другую сторону, лиса и скатилась к кольцу, так и поволок.

Поднимаюсь кверху, а лиса-то, холера, ерепенится, хвостом бьет по ботинкам.

Наконец на баркасе сбросил ее со щупа и поместил в корыто.

Два дня для интересу держали. Молотит хвостом, воду расплескивает, посуда для нее мала, а большей не имели. Подойти воду налить ей опасно — хвостом зарубит, хуже крокодила. Надоела она, дьявол, всем, и выбросили ее за борт. А она лежит на воде и не тонет.

— Издохла, — говорю я. А лисица шевельнулась боком, вроде проверила, не в корыте ли она, и вдруг бац хвостом, водой нас окатила и… Митькой звали.

Захаров вытер пот и вздохнул.

— А дальше?

— Что дальше?

— Не встречал?

— Не встречал, — сказал Якубенко, — а если бы и встретил, то все равно бы ее не угадал, — все морские лисицы рыжие, и та была обыкновенная, рыжая. Зато вот вчера на грунте мимо меня мелькнула, вся, как есть, черная и в белых пятнах, будто молоком обрызгана. Такую, признаться, я прежде не замечал. Редкостная лисица. Ну, да разве за всеми усмотришь.

— Ну, ходи, — зевнул Якубенко, — а то этак с тобой и до вечернего сигнала партию не кончишь.

Но Захарову было уже не до шашек.

Всю ночь Захаров не спал, ворочался и думал: «Два дня только прошло, как ее увидел Якубенко, неужели успела заплыть неизвестно куда. А может, опустилась тут же и легла на дне. Ушла или опустилась? Ушла или опустилась?»

Утром Захаров захватил на баркас мешок, веревку и щуп.

— Это зачем? — спросил водолазный старшина Якубенко.

— Для лисицы, — сказал Захаров решительно. — Хочу изловить.

— Ха, смотри-ка, так она там и дожидается, глупей тебя, — сказал Якубенко. — Брось ты на работе пустяками заниматься.

Но Захаров погрузился в воду со своими ловецкими принадлежностями и спрятал их на дне под камень.

Целый день Захаров работал возле разбитого судна и настороженно озирался. Осматривал каждый камень, каждую палку. Вздрагивал, чуть зашевелится водоросль, но то оказывалась просто какая-нибудь рыбешка или морской конек. Захаров даже отказался от смены в работе, чтобы подольше остаться под водой.

Но напрасно — лисица не показалась и на другой день, и на третий, и на пятый, и на десятый.

Захаров изнервничался. Его не утешали даже новые черноморские рыбки, краб-страхолюд и морские коньки, жившие в каюте. Он не спал и не ел, часто отвечал невпопад и нередко, когда проходил по палубе, товарищи сочувственно смотрели ему вслед.

Вот и работа заканчивается, и наутро судно «Эпроновец» должно уйти в Севастополь. Старшина Якубенко сообщил Захарову по телефону на дно, чтобы он застопорил напоследок лежащую в стороне заиленную железную бортовину.

Захаров уже было ответил: «Есть», как вдруг крупная тень упала впереди на грунт.

— Ах, сатана! — вырвалось у Захарова.

Красный от гнева, Якубенко смотрел на Захарова, который взбирался по трапу с мешком, где ворочалось что-то и валило Захарова со ступенек.

— И как ты смеешь, подлюга, так старшину обзывать?! — гневно спросил Якубенко, как только снял с Захарова шлем.

Захаров только промычал и загородил мешок.

— Это еще что за гадость приволочил?

Якубенко брезгливо поморщился и шагнул к мешку.

Но Захаров не отвечал, он быстро сбросил с ног водолазные ботинки, схватил ношу и побежал на судно. За плечами его из мешковины торчал наружу какой-то зубчатый сучок.

— Сумасшедший, рубаху скинь! — крикнул ему Якубенко.

Но Захаров еще быстрей побежал, оставляя на палубе мокрые большие следы, похожие на медвежьи.

Вечером Захаров не пришел на кубрик. Он сидел в своей каюте и, когда Якубенко постучал к нему, даже не отозвался.

А рано утром, еще до снятия «Эпроновца» с якоря, Захаров стал носить с берега ракушки, песок и водоросли. Много раз он черпал из-за борта морскую воду, стараясь заодно поддеть ведром медуз и головастиков.

А во время обеда Захаров вдруг попросил у кока, вместо жареной, сырую рыбу и унес в каюту.

— Зачем ему сырая? — удивились на кубрике.

Из каюты Захарова слышался громкий плеск и укоризненный голос:

— Ну, ну, не привередничай.

— Кого ты там купаешь? — спросил Гераськин.

Захаров не ответил. А плеска больше не стало, его заглушило треньканье Захарова на балалайке.

— Нет, ребята, — сказал Гераськин, — тут дело нечисто. Пойду узнаю, кого он там прячет.

Захаров был в каюте. Гераськин постучал, но ответа не последовало. Гераськин умел подражать чужим голосам. Он снова постучал и басом строго сказал, как командир судна:

— Товарищ Захаров, немедленно откройте мне!

— Есть, — ответил Захаров и открыл.

Через несколько минут Гераськин выскочил из каюты и взлохмаченный влетел на кубрик.

— Ну что, узнал?

— Факт! — засмеялся Гераськин. — Он, правда, меня из каюты вытолкал, но все-таки я кое-что успел разглядеть.

— А что? — спросили товарищи.

Гераськин оглянулся по сторонам и страшным голосом сказал:

— Понимаешь, гляжу, а на его кровати кто-то лежит, одеялом накрыт, и плещется. А на подушке зеленые волосы раскиданы.