Юрий Дьяконов - Приказ самому себе Страница 7

— Не жаловался, — как эхо, повторила она. Помолчала. — У него весь разговор о других. О тебе, обо мне все… беспокоился. О товарищах… — Мама вдруг как-то остро глянула Зиночке в лицо и шепотом поделилась страшным: — Двадцать лет… двадцать лет носит… смерть… под сердцем… У-у-у-ух! — вскрикнула она и ничком повалилась на диван.

Углова ранило в самом конце боя под Гроссдорфом. Ослепительно блеснула вспышка разрыва. Тугая волна спрессованного воздуха швырнула Ивана в сторону. И он провалился в темноту. Стал падать, падать в черную пропасть и никак не мог достигнуть дна. Сколько же он летит? Час?.. День?.. Год?..

Временами казалось, что он погружается в топкое болото. Гнилая вонючая жижа захлестывает его, попадает в рот, в нос. Совсем нечем дышать. Спасение только в одном: дотянуться до тоненькой березки. Он напрягал все силы, но руки не слушались. Не мог пошевелить даже пальцем… Где-то, когда-то это уже было!.. Когда и где?.. Березка с бело-розовой корой отдалялась, отдалялась. И снова вокруг одна чернота. И опять он летит, летит в нескончаемую бездну…

Очнулся Углов утром. Высоко над головой белел потолок. Скосил глаза и увидел койку. А за койкой — окно. А за окном — аккуратно подстриженные кусты с мелкими ярко-зелеными листьями. А выше — спокойное, неправдоподобно голубое, будто эмалевое, небо.

За спиной скрипнула дверь. Он хотел повернуться. Но боль пронзила грудь навылет. Перехватило дыхание. Послышались осторожные шаги, и над ним склонилась голова молоденькой девушки с льняными волосами, упрятанными под белую косынку. В глазах медсестры мелькнуло удивление, потом — радость. Она ойкнула, и исчезла. Но вскоре появилась снова в сопровождении сразу нескольких людей в белых халатах.

— Го-олуб-чик ты мо-о-ой! — растягивая слова и по-волжски окая, сказал пожилой врач с рыжей бородкой клинышков. — Осилил! Богатырь ты мой! Осилил!.. А я что говорил?! — обернулся он к остальным. — Слушай, парень. Я тебе такое скажу!.. Наши Берлин взяли!.. Все! Конец войне! Понимаешь, мир!.. Так уж ты, пожалуйста, не огорчай нас. Живи!..

Выписали Ивана Углова только осенью, когда уже советские войска на Дальнем Востоке разбили Квантунскую армию императора Хиросито. Пришел подтянутый, в полной форме, со всеми орденами и медалями на груди, к начальнику госпиталя проститься:

— Товарищ полковник медицинской службы! Сержант Углов к дальнейшему прохождению службы готов! — и добавил шутливо: — Жаль, что с самураями уже управились…

Полковник оглядел его с головы до ног, пощипал себя за рыжую бородку. Приказал:

— Садись! — и хмыкнул насмешливо:-Для прохождения службы, говоришь?! Ну уж дудки! Про службу забудь, — помолчал и, положив большую теплую руку на его плечо, сказал душевно, как сыну: — Вот что, Углов… Береги себя. Не для того я тебя штопал, чтобы ты от дурацкого молодечества концы отдал… — он порылся в стопке бумаг на столе, достал большой рентгеновский снимок и пояснил:- Вот это ты собственной персоной. Вот сердце. А вот это пятнышко—тот самый проклятый осколок. Прямо в сердечной сумке. Понимаешь?

— Так точно, товарищ полковник! — улыбнулся Углов.

— Да ни черта ты не понимаешь! — рассердился полковник. — Тут такое дело, а он зубы скалит!.. Ну ладно, — сказал он более спокойно, — смотри дальше. Вот тут и тут я осколки из легких тебе вынул. Здесь нерв сшил. Два этих ребра починил, ну и еще кое-что по мелочи. А вот его… Его я не тронул. Не боги мы еще, сержант… Нет, не боги! — он сердито махнул рукой. — Короче. Бери снимок. И помни об этой железке… Живи. Расти детей. Но не напрягайся… Если что — вот тебе мой московский адрес. А лучше приезжай сам.

Возвратясь в родной Ростов, Углов нашел отцовскую хату заколоченной. Соседи сберегли от лихих людей.

Отец его, старый рыбак Василий Углов, умер еще во время фашистской оккупации. Иван разыскал Олю, невесту свою, верно ожидавшую его всю войну. И сыграл свадьбу. В стареньком домике на Очаковской вновь затеплилась жизнь.

Оле про осколок не сказал. «Зачем тревожить. Успеется. И так натерпелась, бедолага, — думал Углов. — А то будет на меня как на живую икону смотреть…».

Пошел устраиваться на завод, где работал до войны. Рассказал все, как есть. Показал рентгеновский снимок. В отделе кадров заахали. Пришлось дойти до директора.

— Я же не бог весть что прошу, — говорил Иван Васильевич. — Работал слесарем до войны. И теперь слесарить буду.

Но директор был человек осторожный:

— Нет, товарищ гвардии сержант. Вы свое отработали. Вон вся грудь в орденах! Инвалид Отечественной войны. Пенсию назначат и живите потихоньку… Ну куда я вас с осколком в сердце приткну?.. А случится что? С кого спрос?

Углов горячился, доказывал, но директор был неумолим:

— Нет, дорогой. В цех не возьму!.. Вот, хочешь, я тебя в порядке исключения в старшие вахтеры определю?.. Обмундирование. Паек хороший. И без всяких там перегрузок.

— Это что же? В сторожа меня? — возмутился Углов. — Чтобы, как дед Архип, пропуска на гвоздик накалывать?.. Мне работать надо! Понимаешь? Работать!..

Помыкавшись по другим предприятиям, Углов, наконец, устроился слесарем на судоремонтный завод «Красные зори». Тут уж он, наученный горьким опытом, ни пенсионную книжку, ни снимок не показывал. И все прошло, как по маслу. Истосковавшись по мирной жизни, он работал сноровисто, с огоньком, с выдумкой. Дело спорилось в его сильных, умелых руках.

Вскоре его назначили бригадиром… И бригада его вот уже двадцать лет подряд считалась на заводе одной из лучших.

Однажды ребята их бригады мылись в только что отремонтированном после войны душе. Посмотрели они на Углова и переглянулись: вся грудь исполосована страшными рубцами от ранений и операций. И тайно от него решили: «Бригадира поберечь нужно. А ну, не дай бог, от натуги раны откроются!..». Теперь, если попадалась особо тяжелая работа, они, смеясь, отталкивали Углова:

— Иди! Иди! Твое дело мозгами шевелить. С начальством ручаться. А это: раз-два, взяли! Мы тут и без тебя управимся.

В последние годы, особенно весной и осенью, Углову все чаще становилось плохо. Ноет стальная заноза в сердце. Боль порой стискивает так, что перехватывает дыхание.

— Чегой-то не в духе наш начальник! Туча тучей ходит, — говорил кто-нибудь из молодых, увидев вздувшиеся от напряжения мышцы на скулах, потемневшее лицо бригадира.

— Дура! — беззлобно одергивал его старый рабочий-фронтовик. — Вишь, непогодь какая?! В такую пору и пустяковая рана ноет. А на нем живого места нет. Другой бы волком выл…

И вот случилось это…

Иван Васильевич шел по заводскому двору и улыбался. Сегодня у сына торжественный день. Четыре класса окончил — не шутка! Взрослеет пацан. Головенка уже неплохо соображает. Вот только ростом, кажется, не в отца пошел…

Его обогнал грузовик. Молодой шофер круто повернул к воротам. Машина бортом зацепила высокий ящик с новым, только что прибывшим сверлильным станком. Затрещали доски. Ящик качнулся. Из-под него выкатилось бревно-подкладка. Грузовик рванул вперед. Ящик со станком, лишенный опоры, угрожающе накренился и, теряя равновесие, стал тихо, как в замедленной съемке, падать. И в это время из калитки механического цеха выкатилась тачка, груженная металлической стружкой. Тяжелая тачка уже сама, по инерции, быстро катилась под уклон. Уборщица Даша Симочкина едва поспевала за ней и, не видя опасности, сама направляла ее в узкий проход между стеной цеха и падающим ящиком. Еще миг — и двухтонная громада станка раздавит ее своей тяжестью… Каким-то непостижимым образом Углов одновременно видел и это, и окно проходной, откуда веселыми глазами смотрели на Дашу ее дети — Костик и Нина, каждый день приходившие встречать маму после работы,

Не раздумывая, Углов бросился вперед и подпер ящик спиной. — Брось тачку, Даша! Брось! — крикнул он.

Но растерявшаяся Даша не бросила ручки даже тогда, когда тачка с разбегу ткнулась в стену цеха и опрокинулась как раз против падающего станка.

Тотчас, очнувшись, на помощь Углову бросились рабочие. Навалились. Подперли ящик стойкой. Оттащили Дашу в сторону.

— Ну вот и порядок! — пошутил кто-то и смолк.

На глазах у всех лицо Углова становилось серым, как оберточная бумага. Хватая руками воздух, он неловко развернулся на подгибающихся ногах и рухнул на асфальт заводского двора.

Чудовищное напряжение, хоть и длилось несколько мгновений, сделало свое подлое дело. Через двадцать лет фашистский осколок вторично ужалил бойца в самое сердце.

Его подняли, отнесли в медпункт. Потом отвезли домой.

С тех пор как папа построил лодку, каждое лето приносило Зиночке множество радостей. Они уезжали на рыбалку. Ловили раков в донских ериках. Жгли костры и варили уху.

Отец год от года поручал ему все более серьезную работу. Зиночка привык подолгу грести против течения. Научился находить удобное место для стоянки и рыбной ловли, разжигать костер даже при сильном ветре и во время дождя. Зиночка уже хорошо плавал, но долго не мог решиться переплыть Дон. Отец укоризненно смотрел на него и говорил: