Элия Барсело - Хранилище ужасных слов Страница 8

Ана с благодарной улыбкой протянула ей телефон:

— Его номер…

— Я знаю, он дал мне пару дней назад на случай, если с тобой что-нибудь произойдет и нужно будет срочно его найти.

Ана почувствовала, как глаза наполняются слезами, и через силу отправила в рот большой кусок мороженого.

— Мигель — хороший человек, Ана, и тебе это лучше меня известно. Но ты моя подруга, и что бы ты ни решила, я готова тебе помогать, хотя, мне кажется, если бы вы захотели, все еще можно было бы поправить.

— Если бы мы оба захотели, — тихо проговорила Ана.

— Мигель, ну наконец-то! Куда вы подевались? Мы с Аной весь вечер пытаемся вас найти. Что? Повтори. Не может быть.

— Что случилось, Марга? — Ана увидела, как изменилось лицо подруги, и вдруг пол поплыл у нее из-под ног. — Дай мне его!

Марга покачала головой.

— Мы едем туда. Да, через пятнадцать минут, не беспокойся.

— Что такое, Марга? Что случилось? Что-нибудь с Мигелем?

— Талья в больнице. Они нас ждут.

Там: Шесть

Талья парила в розовом свете, который мягко пульсировал, словно спокойно бьющееся сердце, и перед ней проплывали образы, не поддающиеся описанию. Иногда она закрывала глаза, а когда открывала, что-нибудь менялось: то свет становился иным, не розовым, то в воздухе появлялся новый запах, то начинала звучать музыка, не похожая ни на одну из ранее слышанных ею мелодий. Порой ей мерещилось, что свет издает звуки, а запах меняет форму. В пении флейты ей чудился аромат гвоздики, в смешении красного и фиолетового — неповторимый запах маминого лица. Это было прекрасно, и она вдруг непонятно почему начинала плакать, а слезы, вместо того чтобы медленно стекать по щекам на голубую футболку, сразу превращались в прозрачные солоноватые шарики, которые летали вокруг, и она ловила их высунутым языком.

В зале никого не было, но Талья не чувствовала себя одинокой, так как рядом ощущалось чье-то дружеское присутствие — мягкое, словно шелковые платки из ящика маминого туалетного столика, и теплое, словно свитер из ангорской шерсти. Ее окружали, приободряли, нашептывали какие-то истории без слов, которые она тем не менее понимала, какие-то невидимые друзья.

Она думала то о родителях, то о Пабло — учится ли он сейчас, подобно ей, чему-нибудь, — то в памяти всплывали образы других родственников: дедушки Матео, умершего незадолго до ее рождения, которого она знала только по фотографиям; бабушки Росы, готовящей в жаркий день холодный суп гаспачо на кухне в своем доме в Малаге; Диего, растянувшегося на диване перед телевизором.

Она чувствовала запах майорана на огромной горячей пицце; вкус зеленых слив особого сорта, очень сладких и сочных; холодок на языке от только что вымытых черешен; тепло солнечных лучей в первые дни каникул, когда они по утрам пробиваются сквозь ставни; ласковое прикосновение волн к еще не загорелым ногам.

Эти мимолетные ощущения, которые, возникнув, тут же рассеивались, успокаивали и заставляли забыть о страхе, как в те минуты, когда она просыпалась от ночного кошмара, и мама успокаивала ее, заботливо подтыкая одеяло, и она снова погружалась в сон, зная, что бояться нечего, что все рядом и ее защитят.

Сменяли друг друга цвета, запахи и незримые субстанции, звучала музыка, и Талья, счастливая и умиротворенная, купалась в окружающем ее свете, не испытывая ни малейшей потребности говорить. Все слова исчезли. Она радовалась любой смене цвета и звука, но не пыталась облечь это в слова или запомнить, чтобы потом кому-нибудь рассказать. Сознание с радостью принимало дар, который преподносили светящиеся существа, и ей даже в голову не приходило, что она уже очень давно ушла из школы, что ее наверняка ищут и не могут найти, поскольку о существовании «Хранилища ужасных слов» не знает никто, кроме старика из парка.

Глава IV

Здесь: Десять

Было пятнадцать минут четвертого утра. Марга, Диего и Педро пошли немного отдохнуть, чтобы вернуться попозже. Ана и Мигель сидели у постели Тальи и теперь — проговорив несколько часов об аварии, о том, что могла делать их дочь в трамвае, что они сами будут делать, если она в течение ближайших часов не очнется, о советах медсестры, — молчали, не отводя глаз от бледного лица девочки.

— Ты не думаешь, что она могла сделать это добровольно? — спросила Ана тихо, как всегда говорят у постели больного.

— Добровольно? Ты полагаешь, можно впасть в кому по собственному желанию?

— Я не то имею в виду. Я хочу сказать, а вдруг… не знаю, как объяснить… вдруг это своего рода бегство от реальности. Она лучше будет спать и не просыпаться, чем видеть то, что происходит. Ей ведь всего двенадцать, Мигель.

— Я прекрасно знаю, сколько лет моей дочери.

— Нашей дочери.

Опять повисло молчание, которое опять нарушила Ана:

— Я читала о людях, впадавших в кому, когда у них в жизни происходило что-то ужасное.

— Наша дочь, — Мигель сделал ударение на слове «наша», — получила сильный удар по голове, понимаешь? Это не имеет никакого отношения к киноисториям о детях, которые становятся аутистами или кем-то там еще. У ее состояния чисто физическая или механическая причина, называй как хочешь. К тому же ничего особенно ужасного с Тальей не произошло. Ее родители разошлись, вот и все. Подобное случается со многими детьми ее возраста. У нее перелом черепа, и после соответствующего лечения она очнется.

— Врач в этом уверен?

Мигель решил было сказать, что, по словам врача, это вопрос нескольких дней, но по обыкновению сказал жене правду:

— Он ни в чем не уверен и не представляет, какие процессы протекают сейчас в ее организме. Но от Тере я знаю, что завтра приедет заведующий отделением и осмотрит ее. Может быть, он лучше разберется.

— Это случилось по нашей вине, — Ана начала всхлипывать.

— Скорее по твоей. Если бы ты была дома, Талья ни на каком трамвае никуда не поехала бы.

Мигель был измучен и зол, ему нужно было выплеснуть на кого-то скопившееся раздражение, а рядом оказалась только жена.

— Если бы ты пришла домой или заставила Диего быть там, когда Талья вернется из школы…

Они говорили все громче, и наконец их голоса донеслись до комнаты медсестер, где Тере с коллегой пили кофе.

— Пойду скажу, если хотят ругаться, пусть идут на парковку, — вторая медсестра встала из-за стола. — Тут есть пациенты, которым нужна полная тишина.

Тере придержала ее за руку:

— Подожди немножко. Естественно, они сейчас не в себе и способны только обвинять друг друга. Не думаю, что это продлится долго.

— А я не думаю, что они ссорятся впервые в жизни. Слышишь, как ругаются? Это наверняка началось не сегодня, а давным-давно.

— Ну ладно, я сама схожу, меня они уже знают.

Тере вышла в освещенный пустынный коридор и, нарочно громко шаркая подошвами, направилась к палате. Не успела она подойти к двери, как ссора прекратилась.

— Не хотите ли по чашечке кофе? — Тере постаралась, чтобы ее голос звучал бодро и весело.

Там: Семь

Талья открыла глаза в надежде увидеть и услышать сменяющие друг друга цвета и звуки и поэтому в первый момент не поняла, где она, — над ней на ярко-синем небе вырисовывались темные силуэты нежных листьев плакучей ивы. Она села и поняла, что лежит на усеянной маргаритками траве около пруда с утками в парке неподалеку от школы.

Она потерла глаза, полагая, что парк исчезнет, но он оставался на месте, совершенно реальный, будто и не побывала она в другом мире, где начала учиться вкладывать в слова именно тот смысл, который хотела и должна была вложить.

Ну не приснилось же ей все это! Она же была там, беседовала со светящимися провожатыми, видела свои слова, хорошие и ужасные, плавающие драгоценными песчинками во флаконах в ожидании собственного исчезновения. Она уже поняла, что словом можно пользоваться, как ножом, а можно превратить его в цветок.

Талья встала, испытав острое наслаждение оттого, что тело перестало быть невесомым, и по-кошачьи потянулась. Ей показалось, она выросла, как бывает после нескольких дней, проведенных в постели с гриппом. Земля вроде бы стала немного дальше, брюки доходили только до лодыжек. «Вот здорово! — подумала она. — Я выросла, пока спала».

Она огляделась и вдруг ощутила забытое чувство — страх, абсолютный, неумолимый, парализующий.

Вокруг не было ни души: ни стариков на скамейках, ни детей на качелях, ни мам с колясками. Пропали голуби, певчие птицы, утки и даже оба лебедя. Окрестности затопило гнетущее молчание, будто исчез весь мир, кроме окружавших ее цветов и деревьев.

Талья с тревогой взглянула туда, где находился ближайший вход в парк — большие железные ворота, которые запирали только по ночам, — но увидела лишь густые заросли, украшенные розовой и белой россыпью шиповника. «Где я? — Паника неуклонно нарастала. — Где мои светящиеся проводники? Зачем меня сюда прислали?»