Ольга Громова - Сахарный ребенок Страница 8

И переведя дух, добавила:

— И вообще я больше с вами разговаривать не хочу.

И убежала. Спрятавшись от всех под чемоданом, я долго плакала. А потом уже и плакать сил не было.

Оказывается, если плачешь по делу, слёзы никогда не приносят облегчения.

Неожиданно, задолго до окончания рабочего дня, появилась мама и ещё несколько женщин. Они весело переговаривались и пересмеивались.

— Ну, атаман! — бросила мне одна. А смеющаяся мама добавила:

— Ты крепко нажаловалась на всех начальнику НКВД, а под конец, говорят, даже накричала на него. Там сейчас такой сыр-бор, дым коромыслом! А нас всех освободили от работы, пока не поправимся. Даже лекарство с собой дали, — показала мама баночку с мазью и порошки. И тут я заметила чисто забинтованные руки, головы, ступни, коленки — у кого что.

— И вообще Арсентьев распорядился готовить на всех проездные документы. Нас всех скоро отпустят в ссылку.

Работы по строительству бараков заканчивались, и лагерь был готов к приёму «своего контингента», то есть новых заключённых. Тогда я и узнала, что нас вообще-то не должны были отправлять в лагерь, мы были приговорены только к ссылке как ЧСИР — «члены семьи изменника родины». Но лагерей в стране не хватало, и надо было кому-то строить новые. Потому мы и другие такие же жёны и дети «врагов народа» попали сюда.

Через несколько дней всем вручили проездные бумаги. Село Калининское раньше называлось по-киргизски Кара-Балты[6]; теперь это название сохранилось только у посёлка при железнодорожной станции. Всем ссыльным нужно было добираться до этой станции и ехать дальше. Женщины с детьми разъезжались к местам ссылки по всей Киргизии.

Только нам никуда ехать было не нужно. Мы должны были явиться за назначением к начальнику НКВД Калининского района товарищу Арсентьеву.

VI. Ни кола ни двора

К середине следующего дня подвода отвезла первый десяток женщин и детей на станцию Кара-Балты. Женщины пошли в кассу железнодорожной станции, чтобы узнать, как им добраться до указанных в их документах районов Киргизии. А мы с мамой отправились искать почтовое отделение.

Прежде чем явиться в районный НКВД, мама решила отправить три письма. Написала папе в Магадан, своей сестре в Москву и в камеру хранения во Фрунзе, где остались наши вещи, сданные в багажный вагон в Москве. Ещё в лагере, как только нас привезли, она передала начальнику письмо — заявление в камеру хранения станции Фрунзе. В нём она, указав номер нашей багажной квитанции, просила сохранить вещи до востребования. Начальник письмо взял и обещал отправить через районный НКВД. Теперь мама просила в письме переслать вещи на станцию Кара-Балты и сообщить ей об их прибытии по адресу «до востребования», так как она только что приехала в Калининское, и постоянного места жительства у нас ещё нет.

Отправив письма, мы пошли в НКВД. Маму принял Арсентьев, выдал ей справку, что она ссыльная и прикреплена к Калининскому району. Он предупредил: выходить или выезжать за пределы района ей запрещено. Раз в неделю она должна являться в НКВД для отметки. Квартиру она должна снять себе сама на свои деньги. Работу она тоже должна найти сама. А чтобы сегодня она не ночевала на улице, её отведут «на постой». Об оплате жилья пусть сама договаривается с хозяевами. Ну, и предупредил, что обо всех изменениях в своей жизни мама должна сообщать в НКВД. Между делом Арсентьев заметил, что её письмо из лагеря в камеру хранения прошло через него и было отправлено. Засмеявшись, сказал, что на его памяти мама — первый человек, который догадался послать во Фрунзе уведомление о том, что не может сразу получить багаж, и, он надеется, вещи там целы. Ещё раз предупредил, что выданная ей справка — документ, удостоверяющий наши личности, и терять её нельзя.

Арсентьев вызвал милиционера, и тот повёл нас на квартиру. Шли долго — сначала улицей, потом переулками. Справа и слева высоченные глиняные заборы — «дувалы». Похоже, мы зашли в тупик, потому что упёрлись в такой же дувал. Но как только мы дошли до конца, оказалось, что налево под прямым углом отходит ещё одна улочка. Повернув на неё, вошли в первый двор. Мы с мамой остались у калитки, а сопровождающий отправился в дом. Там долго кто-то громко разговаривал, потом нас позвали. Злая хозяйка сказала: «Переспите там» — и показала на маленькую дверь пристройки к дому. Это был небольшой сарайчик, сложенный из ещё не просохшего самана, будущий курятник. На полу лежала охапка соломы, а по стенам ходили мокрицы. Провожатый ушёл. Мама пошла договариваться об оплате.

Утром, заплатив за ночлег, ужин и завтрак нашим чемоданом, мы переложили вещи в котомку, сделанную из чехла от чемодана, и ушли. Ещё в Москве, собирая нас в дорогу, няня сшила необычный чехол на чемодан. Если его вывернуть, оказывалось, что пуговицы пришиты и с изнаночной стороны, а ещё там были пришиты лямки, так что обычный чемоданный чехол превращался в котомку.

И пошли мы по району искать маме работу. Стояла глубокая осень. Сено уже убрали, полевые работы закончились. Для мамы ничего не было. Вначале она меняла вещи на еду и ночлег, а потом мы спали в скирдах, потому что вещей уже не осталось. Мама оставила только мой лыжный костюм и котомку.

Теперь мама стала оставлять меня на улице, когда заходила в дома. Вечером мы, прислонившись к какой-нибудь скирде, ели разные куски лепёшек, хлеба, варёные початки кукурузы, которые мама вынимала из котомки. Устраиваясь на ночь в скирде, мама по-прежнему рассказывала мне немецкие и французские сказки и истории и по-прежнему пела славные песни. Однажды она спела мне шутливую, как мне тогда показалось, песенку с такими словами:

Ни кола ни двора,Зипун — весь пожиток.Век живи — не тужи,Помрёшь — не убыток.Мы идём и поём,Ветер подпевает.Сторонись, богачи,Беднота гуляет!

Песня мне очень понравилась, и мы часто пели её, когда нас никто не слышал.

Работы всё не находилось. Вещей и денег уже не было. Мы ходили по деревням из дома в дом — мама искала любую работу. Вскоре мама стала сильно кашлять и петь уже не могла.

Однажды я проснулась раньше мамы, которая никак не хотела просыпаться и была очень горячая. Я поняла, что она заболела. Нужно что-то предпринять. Я сняла свой лыжный костюм, попыталась надеть брюки на мамины ноги — ничего не получалось. Я просто закрыла маму костюмом, закидала её сеном, взяла котомку, в которой теперь были лишь наши документы, и отправилась в видневшееся невдалеке село. Пошла по улице. Вокруг одни дувалы, за ними даже домов не видно, и вдруг — палисадник, штакетник и красивый дом с резными наличниками. Я толкнула калитку — она открылась. Я была очень озабочена: маме должен кто-то помочь, ей же совсем плохо там одной, в пустом поле у скирды. И неизвестно, захотят ли помочь нам в этом доме. Их нужно как-то уговорить, им нужно объяснить, что люди должны помогать друг другу, что это честно.

Думая о том, как я войду и что скажу, я не сразу заметила большую собаку. Она, видимо, поняла, что у меня очень важное дело, и даже не гавкнула.

Постучала в дверь — тихо. Открыла и вошла в большие сени: две двери друг против друга, над одними — чердак с сеном. Заглянула в дверь — видимо, там живут какие-то животные, пахнет навозом. Постучала в другую дверь. За дверью слышны голоса, но на стук никто не откликается. Открыла дверь, вошла и упавшим голосом поздоровалась. Большая семья сидела за столом и ела, а во главе стола сидел Бармалей — Синяя Борода. Чёрные глаза сердито смотрели на меня из-под кустистых, нависших бровей.

— Ты откуда? — спросил Бармалей.

— Из Москвы, — испуганно ответила я.

— Прямо сейчас?

— Нет, мы приехали летом.

— Ну и где же ты жила всё это время?

— Мы с мамой были у семи курганов. А сейчас мы должны жить в этом районе.

Видимо, они знали, что было у семи курганов. Голос стал мягче.

— Ты хочешь кушать? Садись с нами.

— Спасибо, но мне сейчас некогда есть, — я старалась говорить очень вежливо, чтобы меня не прогнали. — Там в поле у скирды лежит мама. Вы не бойтесь, она живая, только она очень больна, она вся горячая, и очень кашляет, и никак не просыпается. Но она дышит, она живая. Ей нельзя там одной лежать. Там ветер и холодно. Я её закрыла своим лыжным костюмом, а он очень маленький. Вы не бойтесь, мы не разбойники. Хотите, я вам покажу наши документы, они вот, в котомке. Я боялась оставить их в поле.

— А к нам ты почему пришла?

— Я пошла в село, к людям. Мама говорит: люди же должны помогать друг другу… А в селе домов не видно, одни глиняные заборы. А у вас дом видно, и дом красивый, и… вот… пришла к вам за помощью… Мне больше некуда идти, — добавила я совсем упавшим голосом.

— Так уж и некуда?