Людмила Матвеева - Дарю тебе велосипед Страница 8

Вздохнув и потоптавшись ещё немного перед дверью, Сашенька тихо входит в зал и садится на низкую скамейку у стены. Это общая скамейка, она принадлежит всей школе, а не Саше, и каждый ученик может сидеть на этой скамейке. Разве не так? И Сашенька сидит и отдыхает.

Красивая игра. Курбатов скачет у стола мягкими прыжками. Шарик будто прилипает к его ракетке, и вот он делает почти неуловимое движение — и шарик летит в самый угол стола. Саше ни за что не взять. Разве честно так бить? Это зловредный удар, и Сашенька на Сашином месте никогда не стал бы играть с таким человеком. Подавай удобно, чтобы можно было попасть по шарику ракеткой, тогда и будет справедливая игра.

— Семь — одиннадцать! — говорит Курбатов торжествующе. И через секунду бьёт каким-то хитрым образом, и шарик стукается о самый край, и опять не взять Саше. — Восемь — одиннадцать!

Саша Лагутина вся состоит из углов и вихров. Но Сашенька считает, что Саша — красавица. В ней радость, скорость, смелость. Вот такой он её видит. А может быть, нам нравится в других то, чего в нас самих мало? Очень, очень может быть…

Курбатов опять без труда забивает очко.

— Плоховато ты сегодня играешь, Лагутина. Придётся мне другого партнёра поискать.

Сашенька хмурится на своей скамейке. Никто не замечает его, а он болеет за Сашу. Саша, Саша Лагутина, ну победи! Докажи этому великому чемпиону, что ты в сто раз лучше его можешь играть. Сашенька всей душой верит, что победа Саши Лагутиной где-то рядом, что эта победа, вполне возможно, придёт. Вот она, победа — кружит над облупленным зелёным столом для настольного тенниса. Вера в успех — разве она не должна помочь Саше Лагутиной? Эх, если бы всё всегда получалось так, как желают нам те, кто в нас верит…

— Двадцать один — четырнадцать, — зловредно улыбается Курбатов. — Ты проиграла по всем швам, с чем тебя и поздравляю.

А Саша?

Она видит ослепительность его улыбки и совсем не замечает зловредности Курбатова Константина. Она улыбается и не расстраивается.

— Ладно, Костя, потренируюсь, постараюсь.

Курбатов идёт по залу: пружинистая уверенная походка. Ракетка, сделанная по специальному заказу в какой-то специальной олимпийской мастерской. И новенькие кроссовки на его ногах. Фирменные, так сказал сам Курбатов.

«Тоже ещё чемпион, олимпиец с погорелого стадиона, — говорит Сашенька Черенков. — Да она просто не постаралась. А в другой раз обыграет тебя, Курбатов, в одну минуту. Обдерёт как липку, всухую. Сашу Лагутину, что ли, не знаешь?»

Он говорит так. Но почему-то никто не слышит Сашенькиных слов. Наверное, потому, что он сказал их очень, очень тихо. Честно говоря, сказал про себя.

А Курбатов?

Он спокойно ушёл. Ему что был Сашенька, что не было никакого Сашеньки. Несуществующий человек, пустое место.

А Саша стоит у окна. О чём-то задумалась Саша Лагутина. О чём? И улыбается Саша Лагутина. Чему?

И тут врывается вожатая Галя.

— Саша Лагутина! Наконец-то я тебя нашла! Ты принесла?

Саша моргает, потом хватается за щеку, как будто у неё заболел зуб. И Галя понимает всё.

— Забыла! Неужели ты забыла?

Галя в изнеможении садится на скамейку рядом с Сашенькой Черенковым и говорит:

— Какой кошмар. Ну что же это? Я так на тебя надеялась, Лагутина. Сделать афишу на час всего работы. А теперь что будет? Завтра она должна висеть. Не бывает спектакля без афиши. Ты когда-нибудь видела спектакль без афиши? Я тебя спрашиваю, Саша Лагутина.

— Галя, ну, Галя, я всё понимаю. Я бы давно её нарисовала, эту несчастную афишу. Но я совсем не умею рисовать! Даже домик не могу. У меня по рисованию твёрдая тройка, и то из милости, Галь.

— Тебя никто не просил рисовать, — отвечает Галя сурово, — тебя просили организовать. Это разные вещи. Ты — председатель совета отряда, должна была поручить кому-нибудь. И ответственно отнестись. И тот чтобы ответственно отнёсся.

Вожатая любит слово «ответственно». Хорошее слово, в самом деле.

Ну что может ответить Саша Лагутина? Кругом она виновата. В четвёртом «А» рисует хорошо всего один человек Женька Воронин. Ну разве будет Женька выполнять поручение Саши Лагутиной? Да ни за что не станет он относиться ответственно к её поручению. А после дурацкой истории с дурацкой мыльницей Женька вообще с Сашей не разговаривает — даже не ссорится, не дразнит, даже ножку не подставляет, когда Саша Лагутина идёт мимо него по коридору. Вот как обиделся. Ну разве объяснишь это вожатой?

А Галя клокочет от возмущения и говорит то, что вожатые всегда говорят, когда ребята их подводят.

— Вожатая не нянька, чтобы за каждым бегать и напоминать. Другие классы декорации сделали. Даже Курбатов деревья рисовал. А уж на что занят всё время на тренировках человек. И всё равно рисовал. А седьмые классы костюмы сшили, а ваш какую-то несчастную афишу не может сделать по-человечески.

А Саша? Она бормочет, как всякий виноватый человек, что-то невразумительное:

— Я думала, у него есть совесть, а у него, оказалось, ну вот нисколько её нет, даже капли нету. — И Саша зачем-то показывает кончик ногтя. Как будто такая малая доза совести может кого бы то ни было устроить.

Галя ничего не понимает.

— Про кого ты говоришь?

— Про одного человека. Он бы её в пять минут мог сделать, ему только сесть. Нарисовал бы художественную, весеннюю, красивую афишу. Но он не сделал и не сделает никогда в жизни.

— Да почему? С ума с вами сойдёшь.

— Поссорились мы с ним, вот и всё. На всю жизнь. — Саша делает очень круглые глаза, в них светится надежда: может быть, Галя поймёт и посочувствует. Но вожатая не поняла и не посочувствовала. Она жёстким голосом сказала:

— Поссорились, помирились — это ваше личное дело. А общее дело выше личного. Короче: чтобы завтра афиша была, художественная, красивая, и никаких отговорок, слышишь, Саша?

Галя решительным шагом ушла, Саша медленно поплелась в класс. А Сашенька? Его нет в зале, Саша и не заметила, когда он выскользнул.

Божья коровка, улети на небо

В лесу сырые дороги, острая травка, папоротники, свёрнутые в пружину, синие цветы. Дятел барабанит по сухой берёзе — смотрите, какой я великий барабанщик. Все смотрите, все слушайте, заметьте, оцените, полюбите.

Эх ты, дятел в красных штанах.

— А эти белые цветы называются ветреница, — говорит мама.

— А синенькие? — Саша спрашивает, а всё равно, скорее всего, не запомнит. Так и будут называться синие цветы — синими цветами с розовыми бутонами. Странные цветочки, хоть сто раз их встретишь, всё равно удивишься — первые, новые, знакомые и забытые. — А синенькие, мама?

— Это пролеска. Правда, красиво — пролеска?

— Красиво — пролеска. — Саша согласна. Хотя Саше хочется их называть синенькие цветочки с розовыми бутонами.

Папа идёт впереди. Его кеды оставляют большие следы. А Саша идёт за ним и старается шагать по его следам. Но не получается — папины следы далеко друг от друга, у папы широкий шаг. Какой сильный папа, какой красивый, как весело и смело он шагает по лесу.

А лес? Это тихая и мягкая сказка. И музыка, и свет, и тени, и прозрачный голос кукушки в дальней стороне, где самые густые ёлки. И жёлтые солнышки мать-и-мачехи на склоне оврага. И белые солнышки ветреницы, они же звёздочки, они же просто белые цветочки. Ручей на дне оврага бормочет, ворчит, спрашивает, загадывает свои загадки. Вот идёт по тропинке девочка, высокая, угловатая, и ноги какие-то чересчур длинные и тонкие, и коленки торчат, и локти торчат, и руки красные. Ну кто знает, кто скажет — идёт красавица, идёт фея, идёт лесная царевна. Никто не знает, на всем свете — никто. И сама она не знает.

— Саша, умоляю, не лезь в воду, резиновые сапоги сохнут бесконечно долго.

— Давайте разведём маленький костёр, вот здесь, на поляне, — предлагает папа, — и чего-нибудь поедим. Давайте?

— Да, да, да! — кричит Саша. — Разведём! Костёр! Сейчас! Вот здесь!

— Не кричи, ты что? — Мама сбросила на траву рюкзак, папа сбросил на землю рюкзак. И Саша свой тоже сбросила.

Сухой хворост горит почти без дыма, только прозрачный воздух дрожит над огнём, стволы сосен делаются волнистыми. А в огонь можно смотреть, не отрываясь, хоть час, хоть сто часов.

— Как хорошо, — говорит папа, — так бы сидел и сидел. Почему так хорошо смотреть в костёр?

— Атавизм, наверное, — мама достаёт из пакета бутерброды, — дикари любили смотреть в огонь. — Мама разливает чай из термоса.

Саша взяла прутик и шевелит головешки, искры улетают в небо, их почти не видно. А в лагере костёр бывает вечером, чёрное небо, искры оставляют за собой золотую стружечку. Лагерь будет скоро, через месяц. И почему-то весело, очень весело. И почему-то грустно, очень-очень грустно. Костёр погас, и его засыпали песком.

Кукушка кукует долго, почти весь день она сегодня кукует.