Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни Страница 8

— Чего там? Морковные котлеты?

Всё, что касалось моркови, было для него пыткой. Но врачи — это они умеют! — требовали именно моркови, витамина «А». Со всеми вытекающими отсюда скандалами.

Нина взяла себя в руки. Она теперь часто брала себя в руки.

— А вот и нет! Вареники с картошкой, по-украински! И с рыночным постным маслицем!

Все Ванькины обиды и недоумения испарились с первым же облачком пара, который стрельнул из переполненной варениками кастрюльки. Однако Нина слишком много их приготовила. Словно рассчитывала на Гору.

Она теперь стряпала каждый вечер — что-нибудь изобретала. Она всегда любила шутить (но при этом довольно-таки серьёзно), что, мол, зачем она только стала научным работником — мало их без неё! А вот повара такого выдающегося Вселенная действительно лишилась. «Я, говорит, вдохновением вся освещаюсь, как только поставлю что-нибудь на огонь».

Но теперь она не освещалась вдохновением — просто время убивала.

И думала она всё об одном и том же…

А блюда, будто назло, получались такие же вкусные. И даже, может, ещё вкуснее. На кухне у себя Нина была великой королевой, и ничего на неё не действовало.

Ничего себе!

В школе раскачка окончилась. Они с Кучаевой дружно наполучали троек (за самостоятельную по физике Машка заработала чистую двойку, но отчего-то её пожалели), сразу опомнились и решили учить дома. И по отдельности.

Надо исправлять «скверные» отметки (от слова «сквер») — как Стелла удачно пошутила, и они долго радовались этой хохме, понятной только им двоим. Хотя радоваться особенно было нечему.

И вот однажды вечером Машка нагрянула к ним домой. У неё не было такой привычки — предупреждать, что, мол, я собираюсь к вам зайти ненадолго, это можно? Она просто приходила, и привет.

Но Стелла всё равно обрадовалась, сразу простила Машке её невоспитанность. Ну, а что тут поделаешь: человеку двенадцать и две трети тринадцатого — переделывать поздно!

— Маш, — она сказала, — ты пока где-нибудь поброди, а мне надо историю домучить.

Имелось в виду, что Машка возьмёт с полки книжечку, интеллигентно сядет на уже известный нам диванец и так просидит необходимые двадцать минут. Но фигос-двагос (как она сама и говорит). Она преспокойненько кивнула Стелле и… пошла бродить по квартире.

В ней есть такая черта — узнавать, кто как живёт. Вот уж правда: любопытной Варваре нос на рынке оторвали. Но Машке никто пока не отрывал. Считается, что это, видите ли, чисто женское — интересоваться, сколько в квартире метров, да смежные комнаты или отдельные, да обстановка стоит. Ничего тут чисто женского нет. А чисто глупого много! И вот Машка, которую очень ещё надо перевоспитывать, пошла проводить свою разведывательную работу. Учить сразу стало трудно — начинаешь думать, как она там ходит да смотрит…

Несоображающими глазами Стелла прочитала положенный параграф и отложила книжку — всё одно не в коня корм. Но осталась за столом: как-то неудобно было идти и следить…

Потом всё же не выдержала:

— Маш, ну ты где?

Никакого ответа. Она пожала плечами, причём в полной тишине: Машка растворилась, как крупинка сахара в чашке с чаем.

Наконец дверь открылась. Напоследок Машка осмотрела ещё и Стеллину комнату! Сказала, словно все кругом только и ждали её мнения:

— Ну что, уютная квартирка… Прибрано плохо! Вот что я тебе хочу сказать, Романова.

Стелла в ответ довольно нервно хмыкнула: какое твоё дело?

— А потому что когда нет уюта, уже не семья!

— Иди ты, Машка! Очень всё ты знаешь… как компьютер.

— Знаю! Поживи в детском доме, тоже узнаешь…

В ней была совершенная уверенность, что никогда, ни при каких условиях она, Стелла Романова, не будет жить в детском доме! Эта уверенность (почти гордость), перемешанная с полной неуверенностью её теперешнего положения, давали какую-то странную смесь. Сейчас Машкины слова про детский дом проникли ей в самое сердце — бывает!

Да, бывают такие минуты (и довольно часто, кстати), когда случайное слово вдруг заденет, и все запоры, плотины, что крепко держали твоё потаённое горе, разом откроются…

Стелла почувствовала, как у неё задрожала и набрякла нижняя губа, словно от укола заморозки.

— А наш отец уехал… в командировку, поняла? — громко прошептала она. Отвернулась.

И тут же почувствовала, как Машка решительно толкает её в спину:

— Пойдём отсюда… Здесь не плачь! — Повернула Стеллу к себе лицом: — Быстро переодень маечку и тапки! — Она в одну секунду обрела власть.

А Стелла вдруг всё начала делать с непонятной поспешностью, будто они опаздывали на поезд, или будто они беженки, или будто ещё кто-то такие же.

Сели в лифт, и обе вздохнули облегчённо — словно спаслись. Поглядели друг на друга. И даже улыбнуться захотелось.

— А братишка твой знает? — вдруг спросила Машка. Просто удивительно, до чего она оказалась опытным человеком.

На улице было тепло и солнце. И каждому дню, по правде говоря, надо было молиться как чуду, не загадывая на завтра: все сроки хорошей погоды давно прошли.

— Мы куда? — спросила Стелла.

— На реку.

Ни один настоящий москвич так не сказал бы. Москвич скажет: «На Москва́-реку». Но Машка и не была настоящей москвичкой. В подмосковный детский дом она попала случайно (как именно, Стелла не знала, просто Машка сказала однажды, что случайно). А оттуда уж её… удочерили.

Машка жила в этом районе неполный год. А Стелла целых восемь! Но всё-таки она не знала тех закоулков, которые знала Машка.

Кусочек Москвы в районе Смоленской площади, может быть, остался единственный такой во всём нашем городе. Его тоже, конечно, как и весь Центр — заставили новыми большими домами, которые выедают из неба светло-коричневые здоровенные квадраты. Однако у самой набережной ещё много домов старых. Некоторые из них каменные, другие деревянные. Они стоят, не стесняясь друг друга. Меж ними растут старые, довоенные, дореволюционные, вообще доисторические деревья, вольно уместились палисаднички с цветами и даже с грядками лука кое-где.

И тут ещё есть проходные дворы. Их когда-то много было в Москве. Пожалуй, слишком много. С этим были связаны всякие тёмные истории (а больше, конечно, легенды).

Но потом, когда стали ломать старую Москву и строить тех квадратных пожирателей неба, проходные дворы исчезли вместе с исчезнувшими домами. И вот уж их совсем не осталось этой приметы минувшего времени. Тогда хватились москвичи: «Где же наши проходные?» Чуть ли не в Красную книгу стали их заносить. А уж заносить-то вроде нечего. Жаль!

Стелла по своему возрасту не застала Москвы знаменитых проходных дворов и высоких заборов, отделявших дом от дома, как государство от государства. Но когда Машка повела её этими остатками тенистых, узеньких, а кое-где и мрачноватых переходов, сердце Стеллино, сердце коренной и потомственной москвички, сейчас же почувствовало родное.

«Надо же, как здорово, — подумала она. — Чего я раньше тут не ходила?»

Неожиданно они вынырнули на большую улицу. Машка уверенно толкнула дверь подвальчика «Русский квас».

— Ты чего?

— Надо…

Потом они снова углубились в лабиринт дворов, и вот наконец расступились последние два дома, отстало последнее дерево, они оказались на набережной. Машины ревели бесконечным конвейером — чуть ли не таким же широким, как сама река. Но конечно, не таким.

Доверившись везению, они перебежали на ту сторону. По гранитным ступенькам спустились к самой воде… Нет ничего опаснее сидеть на холодном камне, но нет ничего чудеснее сидеть на камне тёплом!

Они сейчас находились почти напротив Киевского вокзала. Кто не москвич, я скажу: это старинное (а может, лучше оказать старое) здание, немного напоминающее замок. И там есть башня, а на башне часы. В тот момент, когда две девочки уселись на тёплом граните, стрелки, каждая из которых по величине и весу была сравнима с железнодорожным рельсом, подползли к четверти шестого. Часы очнулись и заиграли неторопливую мелодию — какую-то без начала, без конца, как это всегда бывает у башенных часов.

Звук легко перелетал к Маше и Стелле по гладкой воде, словно по катку. И тут Машка сказала:

— Вот теперь плачь спокойно. Сколько хочешь!

Это оказалось так неожиданно и так — слава богу! — некстати, что Стелла невольно улыбнулась.

Маша покачала головой, словно осуждая подругу за легкомыслие. Сама она была очень серьёзна… И, преисполненная этой серьёзностью, Маша сняла с плеча сумку, на которой хотя и было написано: «джинс», «супер», «хаки» и тому подобное, но сумочка-то была наша — из тех, что продают в подземных переходах разные подозрительные тётеньки. У Машки, кстати, вообще не было дорогих вещей, «фирмы́».