Татьяна Лассунская-Наркович - Парфетки и мовешки Страница 8

Ганя была буквально на седьмом небе, да и как же было ей не радоваться, когда ее дорогой папочка будет жить близко от нее, будет часто навещать, да и Викентьевна не забудет свою любимицу.

Хотя старик больше не рисовался в ее воображении волшебником, но вера в его доброту и могущество еще больше укрепилась в детской душе:

— Ах, дедушка, какой ты добрый, как ты все умеешь сделать так, чтобы всем было хорошо!

Они простились как старые друзья, и Ганя с легким сердцем побежала в класс.

«И какая я была глупенькая, что боялась выйти к нему!» — смеялась она над собой.

— Савченко, душка, кто это у тебя был? — окружили ее одноклассницы.

— Дедушка, — не без гордости ответила Ганя.

— Откуда он взялся?

— Отчего ты никому не говорила о нем? — расспросы так и сыпались.

— Да не пришлось, — девочка удивленно пожала плечами, — ведь никто о нем не спрашивал.

Этот простой ответ всех удивил: действительно, никто ведь не расспрашивал Ганю о ее родне. Знали только, что никто никогда не приходил к ней на прием, не присылал никаких лакомств. Сама же Савченко не была хвастливой болтушкой, подобно большинству маленьких, любивших к слову, а иногда и нарочно навести разговор и упомянуть о богатых и важных родственниках, об их хороших связях, о важном месте отца и даже о нарядах матери… Каждой хотелось чем-нибудь поразить и удивить подруг, вызвать их зависть. В этом сказывалось тщеславие, часто ложное, а иногда основанное на обмане и желании скрыть от других домашние обстоятельства. В этом хвастовстве было что-то болезненно заразительное, оно часто влекло за собой печальные последствия. Дети небогатых родителей старались, как могли, скрывать это от подруг; иногда они не только не отставали от них, но даже стремились превзойти — в своих требованиях к родным, которым порой с большим трудом удавалось выполнять прихоти дочерей.

Открытая, честная натура Гани не знала лицемерия, ей была чужда хвастливость. В душе она часто осуждала подруг и никогда не следовала их примеру.

И теперь все с недоумением и даже с недоверием смотрели на нее.

А Савченко спокойно прошла на свое место. Впервые ей хотелось поделиться с кем-нибудь чувствами, которые переполняли ее душу. Не в силах сдержать рвавшуюся наружу радость, Ганя обратилась к соседке, хорошенькой рыжеволосой Жене Тишевской:

— Женя, знаешь, моего папочку переведут сюда; подумай только, как будет хорошо!

— Да, неплохо, — равнодушно ответила Тишевская, в душе удивляясь откровенности соседки, с которой она близко не сходилась, хотя и сидела с ней рядом уже второй месяц.

— И, наверное, он скоро приедет, и Викентьевна, и Филат с ним!

— Тебе, верно, письмо прислали?

— Ах, нет, у меня дедушка был, он и обещал устроить папу. А ты знаешь, если дедушка что пообещает, то непременно сдержит слово, уж он такой!

— Какой такой дедушка? — насторожилась Тишевская.

— Да тот самый, который определил меня сюда, в институт. Он очень добрый.

— А-а…

Тишевская стала прислушиваться к словам Гани, на которую до сих пор почти не обращала никакого внимания.

Женя Тишевская была незаурядным ребенком. Несмотря на свои детские годы, она на многое смотрела взрослыми глазами и была несравненно более развитой, чем ее сверстницы. В этом сказывалось влияние ее матери, старавшейся с малых лет закалить Женю в житейской борьбе, в которой ей самой, бедной офицерской вдове, пришлось вынести немало тягот.

Редкая красота Жени сулила ей незаурядное будущее, но мать смотрела вперед с осторожностью:

— Помни, — часто говорила она дочке, — ты всегда и во всем прежде всего должна заботиться о самой себе, а потом уже о других; только так можно достичь благополучия. Старайся из всех и изо всего извлекать пользу. Словом, поменьше сентиментальности, побольше эгоизма — в этом залог твоего счастья.

Женя внимательно прислушивалась к этим словам и все больше проникалась заветами матери. Тем более что они отражали именно те смутные стремления, которые самой природой были вложены в ее холодную, расчетливую душу.

Слова исстрадавшейся от житейских невзгод матери падали на плодородную почву: Женя росла и постепенно все больше становилась похожей на прекрасную статую с холодным, как мрамор, сердцем.

И в институте это сердце оставалось равнодушным к сверстницам. Но Женя умела скрывать свои чувства и располагать к себе подруг. Хорошенькая, веселая, она с кошачьей мягкостью ласкалась к одним, льстила самолюбию других, услуживала третьим и делала все это так мило и приветливо, что большинство девочек были искренне расположены к ней. Но, несмотря на это, у Тишевской не было настоящей подруги. Над выбором таковой уже целый месяц задумывалась ее хорошенькая головка. Именно над выбором, так как сердце Жени молчало, говорил только рассудок. А он у этой не по летам практичной и хитрой девочки был очень требовательным. Одни плохо учились и не могли быть ей полезными в этом отношении, другие слишком шалили и были на плохом счету, к третьим редко приходили посетители или приносили мало лакомств…

Все это Женя подмечала и учитывала. До сих пор ни одна девочка не казалось ей достойной дружбы. А между тем время шло, седьмушки разбивались на «подруг». Это всегда сопровождалось своеобразной церемонией: девочки становились одна против другой и, рука в руке, произносили клятву в «вечной» дружбе и любви. После этого все воспитанницы их поздравляли, и с этого дня новые подруги ходили неразлучно, поверяли друг другу все свои тайны и секреты, делили поровну лакомства, которые получали из дома…

Если первые два условия дружбы исполнялись не так уж строго, то третье не допускало никаких отклонений и соблюдалось самым ревностным образом. И не дай Бог кому-нибудь хотя бы попытаться нарушить эту традицию! Обиженная сторона всегда находила поддержку в лице всего класса, который жестоко карал «жадину», посмевшую нарушить священный обет. Но такое случалось очень редко, и трудно сказать, объяснялось ли это добросовестностью девочек или просто умением незаметно обойти подругу, ловко припрятать и втихомолку съесть сладкий кусок…

С каждым днем в классе оставалось все меньше и меньше «свободных» девочек, а Женя все еще ни на ком не могла остановить свой выбор, и это ее немало тревожило. Сидя рядом с Савченко уже второй месяц, она даже не задумывалась о возможности дружбы именно с ней: к Гане никто не приходил, ни от кого она не получала сладостей, и к тому же была очень вспыльчивой.

И вдруг у Гани объявился дедушка! Это что-нибудь да значило…

Тишевская решила осторожно понаблюдать. С любопытством заглянула она в большую корзину с лакомствами, принесенную швейцаром из вестибюля, и от ее внимания не ускользнула объемистая трехфунтовая [15] коробка, перевязанная поверх глянцевой белой бумаги шелковой ленточкой. На ней четко значилось: «Мадемуазель Савченко, 7 класс».

У Жени даже дух захватило: «Савченко даст, непременно даст, — у нее нет подруги, а мы соседки…» — вихрем пронеслось в хорошенькой головке, и сердце Тишевской приятно защемило. — «А что если с ней подружиться? — Как странно! — Ведь мне это даже и в голову никогда не приходило…»

Савченко хорошо учится и, хотя Стружка ее и недолюбливает, но все же в классе Савченко любят — она смелая, никого не боится, даже Исайку… Да, с ней было бы хорошо дружить, никому не дала бы в обиду, сумела бы постоять… И такой богатый дедушка… Никому не приносили такой большой коробки, а ведь она, Женя, целый месяц следила за гостинцами всего класса… А еще и ее отец скоро переедет, значит, тоже будет приносить подарки. Женя быстро осознала всю выгоду такой дружбы.

«Только не перебил бы кто-нибудь…» — со страхом подумала она и, чтобы не потерять заманчивой подруги, тут же решила поскорее привести свой план в исполнение.

Она подсела к Гане и стала ласково расспрашивать ее о доме, умело наводя собеседницу на интересовавшие ее вопросы.

Ганя была тронута ее участием и с радостью разговорилась, не подозревая в соседке никакого коварства и неискренности. Не прошло и часа, как Женя была уже полностью осведомлена о домашнем положении Савченко.

За целый месяц они не переговорили столько, как за этот час; доверчивая душа Гани точно распахнулась перед ласковой Женей, а хитрая соседка читала в ней, как по книге. Теперь она знала, что Савченко живут в своем доме в большом приволжском городе, что отец ее занимает хорошее место как офицер Генерального штаба и что их дом — полная чаша. Но что со смертью матери Гани отец резко изменил прежний образ жизни, он с головой ушел в службу, стараясь заглушить боль надорванного горем сердца.

Картина домашнего уюта Савченко казалась Жене настолько заманчивой, что она отнюдь не прочь была бы пожить той привольной, сытой и беспечной жизнью, о которой так заманчиво рассказывала Ганя.